Письмо льву николаевичу толстому от детей. Письмо Льва Толстого Синоду. Отречение от православной церкви. О том, существует ли чистая любовь

Можно было надеяться - спустя 80 лет после смерти Толстого - что все сочинения писателя и его переписка нам известны. Оказалось, однако, это не так. В зарубежных архивах и частных собраниях - в том числе и американских - были обнаружены и до сих пор продолжают выявляться новые, еще неизвестные тексты Толстого.

Совместный проект советских и американских ученых "Толстой и США: переписка" ставит своей целью выявление новых писем Толстого в американских архивах и исследование около полутора тысяч писем его американских корреспондентов. В таком объеме работа проводится впервые. В архиве Л. Н. Толстого, хранящемся в Государственном музее Л. Н. Толстого, есть письма хорошо известных американцев. Среди них, в частности, письма Эрнеста Кросби и Изабеллы Хэпгуд к Толстому. В их личных фондах в США обнаружены десять неизвестных писем Толстого, которые здесь публикуются впервые.

ПИСЬМА Л. Н. ТОЛСТОГО К Э. КРОСБИ

Эрнест Хауард Кросби родился в состоятельной семье в г. Нью-Йорке в 1856 г. Готовясь к политической карьере, он в 1878 г. окончил юридический факультет Нью-Йоркского университета и был избран в законодательную палату штата Нью-Йорк, где занимал место, незадолго перед тем освобожденное новым президентом США Теодором Рузвельтом. Президент готовил молодого Кросби к политической карьере на федеральном уровне, и с этой целью в 1889 году Кросби был назначен судьей в Международную судебную палату в Александрию, в Египет. Здесь он прочел во французском переводе книгу Толстого "О жизни". Знакомство со взглядами русского писателя сыграло решающую роль в дальнейшей судьбе Кросби. Этот любимец правящих кругов американской политики сразу отказался от юридической и политической карьеры. В 1894 году, на обратном пути из Александрии, он посетил своего нового духовного отца в Ясной Поляне. Кросби стал одним из самых активных американских толстовцев. Свои способности адвоката и политика он теперь реализовывал в пацифистской деятельности, защищая рабочих и эмигрантов и участвуя в радикальном, антиимпериалистическом движении времен войны с Испанией. Он создал "Лигу социальных реформ", начал издавать еженедельник "Whim"; читал лекции о Толстом и о системе единого налога Джорджа, выступал против земельной монополии и несправедливости; активно поддерживал сетельментское движение (создание приютов для бедноты). В 1907 г. неутомимая деятельность Кросби была прервана смертью от крупозного воспаления легких. Почтить его память пришли известнейшие представители либеральной интеллигенции Америки - Джейн Аддамс, Феликс Адлер, Вильям Дженнинс Брайен, Кларенс Дэрроу, Вильям Ллойд Гаррисон, Генри Джордж-младший, Самуэль Гомперс, Вильям Дин Хоуэлс, Вильям Джеймс, Букер Вашингтон.

Переписка с Толстым включает 65 писем. В 1891 г. Кросби впервые написал письмо в Ясную Поляну, в котором благодарил Толстого за книгу "О жизни", открывшую ему "истинную сущность учения Христа и истинные основы нашей веры и надежды". Из России Кросби получил 23 письма (20 от Толстого и 3 от Софьи Андреевны). Они хранятся в отделе рукописей и редких книг при Вассар Колледже в г. Покипси, штат Нью-Йорк. Их передала в колледж внучка Кросби, которая обнаружила письма в египетском саркофаге деда среди его вещей. О своем деде она ничего не знала: в семье было запрещено говорить о "коммунистическом" родственнике, шедшем против устоев и интересов семейства.

13 из 20 писем Толстого к Кросби были опубликованы по копиям, сохранившимся в его фонде. Семь писем Толстого до сих пор оставались неизвестными: они публикуются впервые с разрешения Вассар Колледжа. В этих письмах можно найти все основные темы переписки. Они раскрывают широту и своеобразие отношений между Кросби и Толстым, выявляют замыслы сочинений Кросби, которые нашли отклик в творчестве Толстого; письма свидетельствуют о той нравственной поддержке, которую Толстой оказывал своему американскому ученику.

1. Письмо Толстого от 4 января 1896 г.

My Dear Mr. Crosby,

I have just now received two papers: "The Literary Digest" and "The Voice" with articles about your writings. I thank you very much if it was you that sent me the papers. It was a great joy for me to know that your religious convictions are quite definite and that you express them so thoroughly. Kenworthy whom you know is now in Moscou and I was so glad to find in him just what I expected him to be. His work is always slowly but still growing in England. The same is getting on Austria. There is a certain Eugene Sshmitt in Budapest who is editing a journal Die Religion des Geistes, who propagates the same Christ"s Christianity.

I wish you to continue your work your whole life and not for external success sake, but for internal religious satisfaction, to work for your soul and for God as we say in Russian. If you have before you only this aim - your soul and God - external success - the establishment of the Kingdom of God, can not fail.

With sincere love Yours truly Leo Tolstoy

Перевод:

Мой дорогой господин Кросби, Я только что получил две газеты "The Literary Digest" и "The Voice" со статьями о ваших сочинениях. Если это вы послали газеты, то очень вам благодарен. Для меня было большой радостью узнать, что ваши религиозные убеждения совершенно определенны и что вы излагаете их так основательно. Кенворти, которого вы знаете, сейчас в Москве, и для меня было так приятно найти его таким, каким я и ожидал. Его работа хотя и медленно, но все же распространяется в Англии. То же происходит и в Австрии. В Будапеште есть некий Эуген Шмитт, издающий журнал "Die Religion des Geistes", который проповедует то же самое Христово христианство.

Желаю вам продолжать вашу работу в течение всей вашей жизни, и не только ради вашего успеха, но ради внутреннего религиозного удовлетворения, работать для души и для Бога, как мы говорим по-русски. Если вы имеете перед собой только эту цель - свою душу и Бога - внешний успех - утверждение Царства Божия, не может не осуществиться.

С искренней любовью

Преданный вам

Лев Толстой

2. Письмо Толстого от 6 марта 1896 г.

Dear Mr. Crosby,

Your letter with the opinions of some writers in the Voice induced me to write a little article on this theme. I wrote it in the form of a letter to you. I send it by this post. I would like to give to Kenworthy the right to publish this letter. If you have nothing against it write it to him. I will send a copy of the letter to Kenworthy so that as soon as he will have your consent he will publish it. I entrust this matter to my friend Tchert-koff whom you know so that you will receive the letter from him. I have received the book on good and evil and I do not like it.

I am very very glad that we are coworkers, and that I can quite sincerely assure you of my brotherly love. Leo Tolstoy.

Перевод:

Дорогой господин Кросби,

Ваше письмо, в котором вы приводите высказывания некоторых писателей из "Voice", побудило меня написать небольшую статью на эту тему. Я написал ее в форме письма к вам. Отправляю его сегодняшней почтой. Я бы хотел представить право публикации этого письма Кенворти. Если вы не имеете ничего против, напишите ему об этом. Я пошлю Кенворти копию письма, с тем чтобы он его опубликовал, как только получит ваше согласие. Это дело я доверяю моему другу Черткову, которого вы знаете, так что письмо вы получите через него. Я получил книгу о добре и зле, и она мне не нравится.

Очень рад, что мы с вами сотрудничаем и что я вполне искренне могу заверить вас в моей братской любви к вам.

Лев Толстой

3. Письмо Толстого от 26 декабря 1896 г. (7 января 1897 г.)

You are quite welcome to print my letter to you and the account of your visit to Yasnaia Poliana. I am sure that it will be only a pleasure to us to read what you will write about your visit to us. The work you are doing and the success you had at Chicago is just what I expected from your sincerity and straightforwardness. I am glad to know that you are in correspondence with Kenworthy and Herron. It is a long time that I had no news from Herron. What is he doing?

My wife and children send you their best wishes.

With brotherly love

Перевод:

Мой дорогой Кросби,

Вы, безусловно, можете опубликовать мое письмо к вам и ваш рассказ о посещении Ясной Поляны. Уверен, что для всех нас будет только приятно прочитать то, что вы напишете о визите к нам. Работа, которую вы сейчас делаете, и ваш успех в Чикаго есть то самое, что я и ожидал от вашей искренности и прямодушия. Рад узнать о том, что вы переписываетесь с Кенворти и Херроном. Я уже давно не слышал ничего нового о Херроне. Что он сейчас делает?

Моя жена и дети шлют вам свои наилучшие пожелания.

С братской любовью

Искренне ваш

Лев Толстой

4. Письмо Толстого от 29 декабря 1897 г.

Moscow My Dear Crosby,

I thank you very much for your kind and interesting letter. I like very much the Shakers. I thought always that if not complete chastity, the tendency to a pure life is a sure sign of sincere earnest morality, and therefore I have always found in the Shakers a earnestness in moral matters which is so often wanting in other religious writings. That many of them don"t so much care for their dogmas as they care for their life, and also that they abandon their dances and especially the spiritualistic seances, are very good news. How I would like to live with them.

Your article about your visit is very good and can only be agreable to all of us. The death of George was a loss of a near friend to me. I hope that his ideas will spread more after his death. That these ideas are not generally acknowledged is always a puzzle to me.

What are you doing now? With your earnestness, cleverness, and activity I am sure something that is good. Yours truly

Перевод:

Дорогой Кросби,

Очень вам благодарен за ваше доброе и интересное письмо. Мне очень симпатичны шекеры. Я всегда думал, что если и не полное целомудрие, то тяготение к чистой жизни есть верный знак искренней и честной морали, и поэтому я всегда нахожу в шекерах честность в нравственных вопросах, которой так часто не хватает иным религиозным писаниям. То, что многие из них не столько заботятся о соблюдении своих правил, сколько о своей жизни, а также то, что они оставили свои танцы, и в особенности спиритические сеансы,- очень добрые вести. Как бы я хотел жить среди них.

Статья о вашем визите очень хороша и для всех нас может быть только приятной. Со смертью Джорджа я потерял близкого друга. Надеюсь, что после его смерти его идеи распространятся еще больше. То, что эти идеи до сих пор не пользуются всеобщим признанием, всегда остается для меня загадкой.

Что вы сейчас делаете? С вашей честностью, умом и энергичностью уверен, что что-то хорошее.

Искренне ваш

Лев Толстой

5. Письмо Толстого от июня 1899 г.

I received both your letters & shall be very glad to have your volume of poetry; I expect to read it with pleasure, having already come across some of your verses in several papers.

I can trust you to allow whatever abbreviations you may find proper in "Resurrection" & give you my full sanction to do so. I do not remember having thanked you for the welcome you gave my son and Volkenstein. They are both under the most favorable impression of their visit to you.

I thank you for the information you gave me, & must say that I feel especially concerned about all that goes on in the Christian Commonwealth.

I read their journal with deep interest & never cease to rejoice at the firmness of their views & the beautiful expression of their thoughts. I should like to get so many details concerning their life as possible.

Excuse the shortness of my letter, but I am very busy & unwell at the present moment. Yours sincerely, Leo Tolstoy

Перевод:

Дорогой Кросби,

Я получил оба ваших письма и буду очень рад получить книгу ваших стихов; надеюсь прочитать ее с удовольствием, поскольку мне уже попадались некоторые ваши стихотворения в нескольких газетах.

Я могу доверить вам сделать любые сокращения, какие вы найдете нужными в "Воскресении", и даю вам на это мое полное согласие.

Не помню, высказал ли я вам свою благодарность за тот прием, который вы оказали моему сыну и Волкенштейну. У них обоих осталось самое приятное впечатление о визите к вам.

Благодарю вас за те сведения, которые вы мне предоставили, и должен вам сказать, что я испытываю особую озабоченность по поводу всего, что происходит в Христианской общине.

Их журнал я прочитал с глубоким интересом и беспрестанно радуюсь тому, насколько тверды их убеждения и прекрасно выражение их мыслей. Я бы хотел узнать как можно больше подробностей об их жизни. Простите, что мое письмо так коротко, но я сейчас очень занят и нездоров. Искренне ваш, Лев Толстой

6. Письмо Толстого от 6 декабря 1899 г.

Moscow Dec 6th 99

I am very sorry that being very busy and now very ill I have no possibility to express more exactly how highly I appreciate your book, the contents as well the form of it. If my letter can be of any use to you, you are welcome to print it. I am afraid only that you overvalue its significance for the success of your book, which will commend itself to its readers by its own merits.

I am in bed and this is my new daughter-in-law who carries now my correspondence, my two daughters with their husbands being away from me.

With brotherly love, Leo Tolstoy.

My father-in-law is very ill just now, staying several days in his bed and suffering very much with stomach and liver. There is no positive danger, but this illness is his old one, which grows with every year and by little and little takes his strengths away. There is a slight improving in his health this evening and therefore he could dictate this letter to you.

His daughter countess Tatiana has married Mr. Souhotine and gone abroad just before he became ill.

I write you these details knowing the hearty interest you take in all that regards the count. Asking excuse for my bad English I remain

Перевод:

Дорогой друг,

Очень сожалею, что будучи весьма занят, а сейчас и очень болен, я не имею возможности высказать вам со всей полнотой то, насколько высоко я ценю вашу книгу как по существу ее, так и по форме. Если мое письмо может быть, для вас чем-то полезно, то вы можете его опубликовать. Боюсь только, что вы переоцениваете его значение для успеха вашей книги, которая завоюет симпатии читателей благодаря своим собственным достоинствам.

Я не встаю с постели, и мою переписку сейчас ведет моя новая сноха, поскольку обе мои дочери с мужьями находятся далеко от меня.

С братской любовью,

Лев Толстой.

Милостивый государь,

Мой свекор сейчас очень болен и уже несколько дней не встает с постели, страдая от боли в желудке и печени. Серьезной опасности нет, но это - его давнее заболевание, которое прогрессирует с каждым годом и мало-помалу уносит его силы. Сегодня вечером ему стало немного лучше, вот почему он и смог продиктовать это письмо к вам.

Его дочь, графиня Толстая, вышла замуж за господина Сухотина и уехала с ним за границу как раз перед тем, как заболел отец.

Пишу вам все эти подробности, поскольку знаю, какое сердечное участие вы принимаете во всем, что касается графа.

С просьбой о снисхождении к моему плохому английскому остаюсь искренне ваша

Ольга Толстая.

7. Письмо Толстого от 17 августа 1903 г.

This letter will be forwarded to you by a Russian Jew - his name is London - who is emigrating to America with his grandchildren. I don"t know intimately the family but I have seen several times the old man and I like him. He is a Jew of the best type. He holds fast to his religion and looks at it from the moral point of view.

They don"t want anything from you but wish only to have somebody to know in a strange place.

Your friend in the true accep tion of the word,

Перевод:

Дорогой Кросби,

Это письмо передаст вам русский еврей - его фамилия Лондон - который эмигрирует в Америку со своими внуками. Я не знаю близко его семью, но старика видел несколько раз, и он мне понравился. Он - еврей наилучшего типа. Он твердо придерживается своей религии и смотрит на нее с нравственной точки зрения.

Им ничего от вас не надо, лишь бы иметь хоть одного знакомого в чужом для них месте.

Я долгое время не писал вам, но очень часто думал о вас и притом с большой симпатией. Очень был рад познакомиться с американской четой, которую вы мне рекомендовали. Они мне очень понравились - и муж, и жена. Надеюсь, они не изменят своей религиозной направленности и будут счастливы сами, и помогут другим стать такими же. Мне иногда попадаются ваши статьи в "Whim" (очень хорошем журнальчике), и они мне очень нравятся. Благодарю вас за прекрасное эссе о Шекспире. Я перевел его и опубликую по-русски.

Ваш друг в подлинном смысле этого слова,

Лев Толстой

Характер переписки с Толстым частично определялся тем, что Кросби не знал русского языка. Хотя письма Толстого короче и суше, чем корреспонденции Кросби, точность и идиоматичность английского в письмах Толстого на очень высоком уровне. Достаточно сравнить его английский с куда более слабым знанием английского языка его невестки (см. письмо №6), чтобы оценить, насколько правильно и выразительно писал Толстой по-английски.

Не менее любопытно и то, что в своих письмах Толстой редко задавал вопросы или просил ответа, хотя чисто отвечал на конкретные послания Кросби, писавшего вообще без ссылки на полученные письма. Так складывались отношения между учителем и учеником: Кросби рассказывал о своей деятельности, сообщал о встречах, посылал книги, вырезки из газет и журналов - свои и других авторов и писал рекомендательные письма к Толстому. А в ответ Толстой благодарил за присланные публикации, давал оценку деятельности своего корреспондента и всячески поддерживал его.

Как свидетельствует переписка, сочинения американского ученика производили иногда на Толстого столь сильное впечатление, что в ответ на его высказывания он сам писал статьи и эссе.

В письме от 4 января 1896 г. (здесь письмо № 1) Толстой благодарил Кросби за журнальные вырезки, а также за суждения Кросби о непротивлении. В журналах "Literary Digest" ("Литературный дайджест") и "The Voice" ("Голос") нередко появлялись отзывы о сочинениях Кросби. Например, в "Дайджесте" (от 30 ноября 1895 г.) появились рецензия (перепечатанная из "Голоса") на статью Кросби "Учение Христа об общественных проблемах" и отзыв (от 25 ноября) о его статье "Толстой и непротивление". Сам Кросби послал Толстому статью из "Голоса" (от декабря 1895 г.), в которой обсуждался трактат Кросби о Христе и о нравственных основах непротивления, написанный в 1894 г. для газеты "Kingdom" ("Царство").

Усадьба Ясная Поляна. Въездная аллея "1Грешпскт". 1892 г. Фотография фирмы Шерер, Набгольц и Ко

В тот же день, 4 января, написав письмо Кросби по поводу его религиозных взглядов, Толстой начал статью о непротивлении в виде открытого письма к Кросби, о котором сообщал своему ученику в письме от 6 марта (здесь письмо № 2). Статья-письмо начинается словами: "Я очень радуюсь известиям о вашей деятельности и о том, что деятельность эта начинает обращать на себя внимание" (69.13). В начале работы над статьей Толстой получил от Кросби письмо, отправленное из Нью-Йорка 3 января (по новому стилю), т. е. почти за две недели до первого письма Толстого (письмо из Америки шло тогда, как правило, 14 - 16 дней). К этому письму (от 3 января) были приложены вырезки из "Voice", "газеты - по словам Кросби - с огромным тиражом, ведущей борьбу за трезвость". Не без влияния этой газеты, активно занимающейся антиалкогольной пропагандой, сам Толстой основал в конце 1887 г. "Согласие против пьянства". В статье-письме о непротивлении (январь 1896 г.) он рассматривал основные идеи тех авторов, статьи которых были присланы ему и которых Кросби характеризовал как "известный литератор из Бостона" (Томас Хиггинсон, 1823 - 1911), "ведущий англиканский пастор из Нью-Йорка" (Ричард X. Ньютон, 1840 - 1914) и "либеральный пастор" (Джордж Херрон, 1862 - 1925).

Толстой написал январское письмо-статью к Кросби по-русски (так она вышла в Женеве под названием: "Письмо Л. Н. Толстого к американцу о непротивлении"). Из-за незнания русского языка Кросби не мог прочесть эту статью в подлиннике. Три месяца спустя к письму от 6 марта Толстой прилагает ее перевод, который Кросби помещает в нью-йоркской газете "Tribune" (от 5 апреля 1896 г.). Неизвестно, соблюдал ли Кросби те условия, о которых Толстой писал в письме от 6 марта. Исключительно высокое качество перевода наводит на мысль, что статью-письмо переводил сам Кенворти. Насколько Кросби был близок этот текст, свидетельствует следующая просьба американского толстовца. В письме к Толстому от 19 декабря 1896 г. он писал: "Мне пришла в голову мысль напечатать мои лекции и другие статьи в виде книги, и я хотел узнать, не будете ли вы возражать, если я включу сюда же и ваше письмо ко мне по поводу непротивления, напечатанное в прошлом году в "Трибуне"*. На эту просьбу Толстой ответил согласием (письмо от 26 декабря 1896 г., здесь № 3). Вероятно, однако, такое издание по неизвестным причинам осуществлено не было: среди многочисленных изданий лекций Кросби этого письма Толстого не обнаружено.

*(Цитаты из писем американских корреспондентов к Л. Н. Толстому даны в переводе Е. Н. Щелоковой. )

В своих письмах Толстой неоднократно отзывался о сочинениях Кросби, посылаемых ему часто самим автором. Так, в октябре 1901 г. Толстой получил письмо от Кросби и с ним несколько небольших журналов, в содержании которых отразилось новое "брожение прогрессивных теорий" в Америке. Среди них был и "Whim", в котором Кросби состоял не только редактором, но и одним из главных сотрудников. Типично для Кросби, что он печатал свои статьи и стихи рядом:- сначала статью и потом на эту же тему стихи или наоборот. Например, в шестом номере от июля 1901 г. он напечатал стихи "Snap-Shots at Tolstoy" ("Выстрелы навскидку в Толстого") и следом за ними статью "Христианство Толстого". В ноябре 1901 г. Кросби напечатал статью "Настоящая история", в которой он рассказывал о своем посещении Ясной Поляны в 1894 г. В письме от 18 августа 1903 г. (здесь № 7) Толстой сообщил Кросби, что он читает его сочинения в "Whim" и что и журнал, и сочинения ему очень нравятся.

Стихотворения Кросби - они произвели благоприятное впечатление на Толстого - проповедовали непротивление, христианскую этику, антимилитаризм, экономическую справедливость - словом, толстовские взгляды. Не случайно сборник "Swords and Ploughshares" ("Мечи и орала", 1902) Кросби посвятил приверженцам этих взглядов - "благородной армии изменников и еретиков". Эти сочинения Кросби кажутся написанными белым стихом, без рифм и четко выраженного ритма.

Познакомившись из газетных вырезок со стихотворными трактатами Кросби, Толстой ответил согласием на просьбу Кросби (26 июля 1897 г.) посвятить ему сборник стихов (70.124). Два года спустя книжка Кросби "Plain Talk in Psalm and Parable" ("Простая беседа в псалмах и притчах") вышла со стихотворным посвящением Толстому. Первое четверостишие (из семи) гласит:

Здравствуй, Толстой, смелое древнее воплощение - Необработанный образ будущего человека, В суровых чертах которого прорываются Черты человечества, вольного и прекрасного.

28 мая 1899 г. Кросби написал Толстому: "Люди из "Братства" (издательство Кенворти, см. ниже. - Р. В) только что опубликовали подборку моих стихотворений. Вам, конечно, не все они понравятся, но, надеюсь, их дух вообще Вас порадует". В письме от июня 1899 г. (здесь № 5) Толстой, отвечая согласием на предложение Кросби прислать последний сборник его стихов ("Plain Talk"), пишет, что его предшествующая книга: "Мне очень, очень нравится. Некоторые отрывки - выбрать трудно, потому что все очень хороши, - мне хочется перевести на русский язык и опубликовать" (90.339). Частично это намерение было исполнено. В письме от 6 декабря (здесь № 6) Толстой снова уверял Кросби, что стихи - их форма так же, как и содержание - в самом деле очень ему понравились. И здесь он позволяет Кросби процитировать свой отзыв о книжке в анонсе на страницах журнала "Whim" (о чем спрашивал корреспондент в письме от 12 ноября 1899 г.). Одно стихотворение - "Fiat Lux" ("Да будет свет") настолько пришлось Толстому по душе, что он через несколько лет перевел его на русский язык и включил (отрывок) в "Круг чтения" (40.341-342). Отметим, что семь лет спустя, уже после смерти Кросби Толстой вспомнил о его "прекрасной книге, в которой он с разных сторон, хотя и, к сожалению, в стихах, высказывал с большой силой свое религиозное, вполне согласное со мной миросозерцание" (40.340).

Не только в своих литературных трудах и своей редакторской деятельностью Кросби поддерживал толстовское движение в Америке - он ездил по восточному побережью и по среднему Западу, посещал организации и колонии, участвовал в собраниях и конференциях, выступал с публичными лекциями на темы непротивления, единого налога, антиимпериализма и защиты рабочих и эмигрантов. О своих встречах и лекциях он подробно рассказывал в письмах к Толстому. В письме от 26 декабря 1896 г. (7 января 1897 г., здесь № 3) Толстой поздравил Кросби с одним из таких выступлений - лекциями в Чикаго, о которых Кросби в письме от 19 декабря сообщал следующее: "Мой дорогой граф Толстой!

Я только что вернулся из чрезвычайно интересной поездки в Чикаго. Это - замечательное место, обнаруживающее признаки значительно более прогрессивной жизни, чем любой другой город нашей страны. Я нашел там одного молодого человека, господина Гэвита, который почти во всем согласен с Вашими взглядами. Я представлю его Кенворти и вполне уверен, что о нем мы еще услышим в дальнейшем. Мисс Аддамс постоянно работает в своей пекарне, и ее помощница мисс Старр изучает переплетное дело. Целью моей поездки было чтение лекций о Вашем учении. Я выступал дважды, каждая лекция длилась по часу, и потом еще долго отвечал на вопросы. Во время моего второго выступления вряд ли нашлось бы место в зале для всех желающих, и, судя по аплодисментам, подавляющее большинство симпатизировало Вашим идеям непротивления. Кроме того, я был приглашен читать лекцию, посвященную Вашей интерпретации Нагорной проповеди, перед большой аудиторией в православной духовной семинарии, причем семинаристы обнаружили такой интерес, что даже заставили меня прочитать еще одну лекцию на следующий день".

Самую большую популярность снискали лекции Кросби на тему "Толстой и его учение". В письме от 30 марта 1904 г. Кросби сообщал Толстому, что эту лекцию он читал уже сто четыре раза перед самыми разными аудиториями - от нескольких человек до полутора тысяч слушателей. "Это самая моя любимая лекция, - признавался Кросби, - и я ее использую, чтобы изложить радикальные взгляды на войну, на образование, на уголовный кодекс, на вопросы земли и труда и т. д. Мне стало ясно, что я могу это делать... как бы спрятавшись за Вашим именем - от моего имени это бы вызвало негодование".

В этом же 1904 году Кросби выпустил свои лекции о Толстом отдельной книгой - позже она появилась в русском переводе под названием "Толстой и его жизнепонимание" (Москва. 1911 г.).

Как свидетельствуют письма Толстого, Кросби не только проповедовал толстовские идеи, но был для Толстого источником сведений о толстовцах и организатором толстовского движения за рубежом. В переписке Толстого с Кросби фигурируют разные имена, часто мало известные. Познакомился Толстой с работами немецкого философа и богослова Эугена Шмитта (1851 - 1916) в 1894 г., и с этого года началась их обширная переписка. Толстому настолько понравились статьи Шмитта в журнале "Religion des Geistes", что он их перевел на русский язык и опубликовал. В письме от 4 января 1896 г. (здесь под № 1) Толстой уверял Кросби, что Шмитт понимает учение Христа точно так же, как и он, Толстой (т. е. проповедует "то же самое Христово христианство"). Но направление журнала Шмитта не нашло широкой поддержки среди немецкоязычного населения и дела Шмитта в 1902 г. сложились настолько плохо, что Толстой предоставил ему заем из денег, предназначенных для духоборов. Не случайно в публикуемом письме к Кросби Толстой упоминает имя Шмитта вместе с именем Кенворти: несколько раньше русский писатель предложил немецкому философу познакомиться с работами англичанина (письмо от 1895 г., 68.62). Следуя совету Толстого, Кросби также познакомился с сочинениями Шмитта и в письмах к Толстому от 15 июля 1896 г. предлагает, чтобы Кенворти перевел их на английский и издал в лондонском издательстве "Братство".

Английский писатель и толстовец Джон Кенворти, находившийся ранее под влиянием Генри Джорджа и Джона Рескина, написал две книги на тему преобразования общества на основе христианских принципов: "От рабства к братству: сообщение рабочим" (1884) и "Анатомия горя: простые лекции по экономике" (1893). Последняя книга настолько понравилась Толстому, что он собирался ее издать на русском языке. Позже Кенворти встречался с Толстым дважды - в декабре 1895 г. и в 1900- году. По совету Толстого (возможно, это произошло, когда Кросби посетил Ясную Поляну в 1894 г.), Кросби познакомился с Кенворти. По-видимому, отвечая на вопросы Толстого об этом малоизвестном англичанине, Кросби писал: "Следуя Вашему предложению, я вчера нанес визит господину Кенворти и имел с ним очень приятную беседу. Это высокий, стройный человек, довольно приятной наружности, около 35 лет, возможно, низкого происхождения, но получивший хорошее образование и обладающий приятными манерами. В свое время он занимался бизнесом в Нью-Йорке, но сейчас оставил все это и занимается разными планами, связанными с кооперативным движением. Он и его друзья учредили также несколько "Братских церквей" в Лондоне, где рабочие люди могут собираться все вместе. Он сказал мне, что день, в который он получил Ваше первое письмо, был одним из счастливейших дней его жизни. Я наводил справки о нем у издателя газеты "Тайме" и еще у одного моего друга, который знает в Лондоне почти всех, кто связан с литературой,- и никто из них не слышал о господине Кенворти. Тем не менее из рекламы его литературных работ я узнал, что на книгу его стихов были хвалебные отзывы в самых лучших газетах" (письмо от 15 июня 1894 г.).

Два года спустя, после встречи с Кенворти, в письме от 4 января 1896 г. (здесь № 1), Толстой сообщает Кросби о своем благоприятном впечатлении от англичанина.

Статья Кенворти о первом его посещении Толстого - "Pilgrimage to Tolstoy" ("Паломничества к Толстому, шесть писем в журнале "The New Age", 1896) - очень понравилась Кросби и, возможно, побудила его написать свои воспоминания о посещении Толстого в 1894 г. В декабре 1896 г. Кросби попросил разрешения напечатать эти воспоминания, хотя во время своего визита он обещал Толстому этого не делать. Теперь он писал: "Что касается соблюдения законов гостеприимства, оказанного мне, то думаю, я мог бы в своем повествовании избежать все моменты, его нарушающие". В письме от 26 декабря 1896 г. (7 января 1897 г., здесь № 3) Толстой дал согласие, и Кросби опубликовал свои воспоминания под названием "Two Days with Count Tolstoy" ("Два дня у графа Толстого", The Progressive Review, London, 1897; см. русский перевод с комментариями В. Александрова, Русская литература, 1982, № 2). 11 ноября 1897 г. Кросби послал копию статьи Толстому с письмом, на которое последний ответил 29 декабря (здесь письмо № 4), с выражением одобрения и благодарности.

Кросби несколько лет поддерживал дружеские отношения с Кенворти, пока процветала коммуна Кенворти в Перли (близ Лондона). Но в 1900 г. эта колония распалась, по наблюдению Кросби, из-за неопытности жителей в области сельского хозяйства, их крайностей в поведении и "слишком тесного контакта сильных личностей". В письме от 5 сентября 1900 г., после личной встречи с Кенворти в Перли, Кросби сообщил Толстому о новом спиритуалистическом увлечении англичанина и о том, что "он слышит голоса, и его рука движется сама собой, руководимая, как он полагает, Уильямом Моррисом" - английским художником, поэтом, социалистом и автором утопического романа "Вести ниоткуда, или Эпоха счастья" (1891 г.). Самое грустное и непонятное для Кросби - это недоброе отношение Кенворти к Черткову и то, что он грозил официальным судебным делом против одного из членов колонии.

Через пять лет контакты между Кросби и Кенворти сошли на нет. Кросби написал Толстому 20 января 1905 г.:

"Бедный Кенворти находится в Чикаго. Говорят, он все еще прекрасно читает лекции, но в частных беседах проявляется его разочарованное самолюбие. Ему кажется, что я подорвал здесь его влияние и помешал продаже его книг, однако это сущий вздор. У него множество всяческих достоинств, и он еще может через все это переступить".

Несмотря на всепрощающую, чисто толстовски-христианскую реакцию со стороны Кросби, отношения между ними не улучшились. Благожелательный оптимизм Кросби не оправдался.

С другими толстовцами у Кросби сложились более ровные отношения, о них он сообщал Толстому со всеми подробностями. Например, в письме от 26 декабря 1896 г. (7 января 1897 г., здесь № 3) Толстой спрашивает о Херроне, сочинения которого он упоминает в статье-письме к Кросби. Этот американский пастор, основатель Института христианской социологии в штате Айова и движения, известного под названием "Социальный крестовый поход", профессор и лектор, развивавший в своих публицистических выступлениях тему преобразования экономического строя в согласии с идеями христианства (братства людей), в 1895 г. послал свои книги Толстому. В письме от 13 июня Толстой ответил, что он уже читает его трактат "Христианское государство" (68.107).

На вопрос Толстого о Херроне Кросби ответил в письме от 15 февраля 1897 г. Через три года Херрон стал соредактором журнала "Comrade" ("Товарищ"), в котором публиковал свои статьи и стихи. Здесь же появились статьи самого Кросби и работы о нем. В анонсе об этом социалистическом издании редакция заявила, что журнал не занимается пропагандой, а публикует художественные произведения и что цель его - познакомить "массы, лишенные гражданских прав, с социалистической беллетристикой". Но уже в конце 1892 г., вникнув более глубоко в систему взглядов и идей Херрона, Толстой сообщает Кросби: "...Боюсь, что его взгляды не совпадут с моими. Я думаю, что христианские принципы могут действительно иметь влияние, только если они совершенны" (90.339). Социалистическое христианство Херрона, по-видимому, в чем-то не устраивало Толстого.

Кросби часто писал Толстому об американских колониях и ассоциациях, где он выступал с лекциями. В письме от 29 декабря 1897 г. (здесь № 4) Толстой пишет о шекерах. С этой чисто американской сектой Толстой познакомился в 1889 г., когда он вступил в переписку с ведущими шекерами - Алонзо Холлистером и Фредериком Эвансом. В 1897 г. Кросби побывал в поселении шекеров в Маунт-Лебаноне (штат Нью-Йорк), расположенном неподалеку от его дома (в Рейнбеке). В письме от 11 ноября, получив которое, Толстой написал Кросби: "Как бы я хотел жить среди них" (шекеров), Кросби рассказывает Толстому: "Мужчины, которые помоложе, отказались от одежды, отличающей шекеров, и некоторые из них уверяли меня, что не придают никакого значения их богословскому учению, а только самой их жизни. Пожилые мужчины и женщины представляют собой восхитительные образцы человеческой породы, и Ваш корреспондент А. Холлистер выглядит так, как будто он сошел с картины столетней давности. Все они полны интереса к текущим событиям и настаивали на том, чтобы я выступил перед ними на тему единого налога на обычном их воскресном собрании. На меня произвели большое впечатление их вечерние собрания, сопровождаемые песнями.и гимнами, и лица многих из них были озарены любовью к ближнему. Они отказались от танцев, которыми они увлекались, а также от спиритуалистических сеансов, которые занимали их уже много лет".

Таким образом, по мере того как шекеры отходили от своих экстатических религиозных обрядов (слово "шекер" по-русски значит "трясун"), для Толстого становилась все более приемлемой их бытовая и нравственная практика. Тот факт, что шекеры придерживались целебатства (безбрачия), Толстому особенно пришлось по душе. В настоящее время это привело к почти полному исчезновению секты, традиции которой в Америке сохранились в простом и практичном дизайне бытовых изделий и мебели, популярном по сей день.

Об одном религиозно-утопическом поселении в штате Джорджия Толстой написал в июне 1899 г. (здесь письмо № 5): "Христианская община" - это название и поселения, и журнала, выпускаемого его жителями. Оно было создано для осуществления идей Генри Джорджа (1839 - 1897), основателя системы "единого налога" на земельную собственность". Толстой познакомился со взглядами Джорджа в 1885 г. и сразу стал их активно поддерживать, а на вопрос Кросби при их встрече в 1894 г. о том, чему он должен посвятить свою жизнь, Толстой немедленно ответил - проповедованию системы Джорджа (40.340). Впоследствии Кросби стал таким же горячим приверженцем дела Джорджа, каким был и Толстой. Последний много писал и в своих письмах и в своих статьях о системе Джорджа, с которым он обменивался письмами в 1896 г. На смерть американского экономиста Толстой откликнулся в письме от 29 декабря 1897 г. (здесь № 4); здесь же звучит недоумение, почему идеи Джорджа не пользовались популярностью. Несколько лет спустя в статье "A Great Iniquity" ("Великий грех"), которая появилась в лондонской газете "Times" в августе 1905 г. (36.215 - 218), Толстой опять выразил недоумение по поводу непопулярности системы единого налога. В своем письме от 22 августа 1905 г. Кросби писал об этой статье и пытался убедить Толстого, что Джордж не забыт, хотя бы в Америке. В доказательство он привел многочисленные рекламы в Чикаго, предлагающие "сигару Генри Джорджа" вместе с лозунгом "Я за людей".

Как видно из публикуемых писем, по рекомендациям Толстого Кросби принимал в Америке гостей из России. В письме от июня 1899 г. (а раньше также в письме от 15 февраля 1899 г.; см: 90.308-309) Толстой благодарит Кросби за прием его сына Сергея Львовича, который проезжал через Нью-Йорк по пути в Канаду с целью навестить духоборов, и сопровождавшего его А. А. Волкенштейна (1852 - 1925), который ехал через Америку на Сахалин, к своей жене Людмиле Александровне, революционерке, арестованной в 1883 г.; ее воспоминания были опубликованы толстовцами в колонии Перли в 1900 г. (название: "Десять лет в Шлиссельбургской тюрьме"). Волкенштейн привез с собой письмо от Толстого (от 29 ноября 1898 г., 71.489-490), на которое Кросби ответил 23 января: "Я был очень рад услышать о Вас непосредственно от нашего хорошего друга доктора Волкенштейна. Он уехал из Нью-Йорка вчера после более чем двухнедельного пребывания здесь. Все мои друзья, которые познакомились с ним, остались от него в восторге...) Испытываешь огромную радость, когда видишь, как совершенно незнакомый человек вдруг превращается в старого друга".

О старике Лондоне и его внуках - о них Толстой написал в письме от 17 августа 1903 г. (здесь № 7) - мало известно. В письме от 30 марта 1904 г. Кросби сообщал, что семья Лондон-Манндресс, которая ему тоже очень понравилась, "сначала была очень недовольна здесь, особенно молодежь, но после того, как они начали учиться языку, они кажутся весьма довольными".

Помимо проповедования толстовских идей Кросби занимался защитой авторских прав Толстого. В этом деле Кросби действовал по собственной инициативе: Толстой либо не обращал внимания на усилия Кросби, либо дал ему полное право поступать как ему заблагорассудится (см., например, письмо Толстого от июня 1899 г., здесь № 5). В это время на Западе велась жестокая борьба против нелегальных, "пиратских" изданий романа "Воскресение", которые могли наводнить рынок дешевыми, неавторизованными переводами. В нескольких письмах - с конца мая 1899 г. - Кросби информировал Толстого о ходе переговоров, связанных с изданием романа в Америке. Права на роман (в английском переводе госпожи Моод) приобрело издательство Додда, но фирма не считала возможным напечатать его целиком, без купюр. Как объяснил Кросби в письме Толстому от 8 июня 1899 г., издательство "признает тот факт, что русские нравы отличаются от американских и что прямые описания сексуальных отношений в романе могли бы послужить поводом для возникновения судебного дела против фирмы и привести к ущербу в ее делах". В связи с этим Кросби попросил у Толстого официального разрешения сделать минимальные купюры по своему усмотрению. Несмотря на конкуренцию "пиратских" изданий, Додд выгодно распродал первое издание, выручив 7500 долларов, большая часть которых перешла к духоборам в Канаду. В письме от апреля 1900 г. Кросби написал, что "один хорошо зарекомендовавший себя драматург" обращался к нему за разрешением инсценировать "Воскресение". Он сообщил Толстому, что "у нас бы появилась возможность достать еще немного денег для духоборов, и если Вы доверите дело мне, я за всем прослежу и постараюсь сделать так, чтобы мораль не пострадала". Но на эту просьбу ответа не последовало и план американской инсценировки "Воскресения" так и не был осуществлен.

Через два года французская версия романа в английском переводе появилась в Нью-Йорке. Она очень понравилась Кросби; в письме от 10 марта 1903 года он писал Толстому: "Две недели назад я посмотрел инсценировку "Воскресения" в Нью-Йоркском театре и остался ею очень доволен. Она дает весьма правдивую картину развития характеров Нехлюдова и Масловой, и переполненный зрительный зал следил за действием с большим интересом. Постановка идет одновременно в двух театрах".

Кросби восхищала именно идейная сторона сочинений Толстого. В этом же письме он писал о "Воскресении": "...Острая критика в книге наших общественных устоев должна постепенно распространяться в нашем обществе". А сам Толстой (по словам Кросби из того же письма), несмотря на физическую слабость, "ежедневно совершает работу за тысячи человек". К художественным качествам этой инсценировки Кросби оставался равнодушен в отличие от своей соотечественницы, известной переводчицы Толстого Изабеллы Хэпгуд.

ПИСЬМА ТОЛСТОГО К И. ХЭПГУД

Изабелла Флоренс Хэпгуд, известная американская журналистка и переводчица, родилась 21 ноября 1850 г. в Бостоне. По словам биографа Хэпгуд, "в ее колониальном англо-шотландском происхождении нет ничего такого, что могло бы объяснить ее необычайные способности к языкам"*. Окончив школу в 18 лет, она сумела в последующие два десятилетия овладеть практически всеми европейскими языками и переводила поэзию и прозу с французского, испанского, итальянского, немецкого языков. Ее переводы романов В. Гюго "Отверженные" и "Собор Парижской богоматери" были признаны современной ей критикой каноническими.

*(Dictionary of American Biography, V 8. L, 1832, p. 233. )

Особый интерес проявляла Хэпгуд к русскому языку и культуре. Подтверждением этому может служить хотя бы тот факт, что помимо русского литературного языка она овладела и его диалектами, а старославянский знала настолько хорошо, что перевела текст православной литургии для русской церкви в Америке*. Ей принадлежит доныне единственный перевод "Эпических песен России" - прозаическое переложение русских былин (с комментариями переводчицы). Благодаря ее трудам американские читатели познакомились с произведениями Гоголя, Тургенева, Лескова, Горького. Современники и соотечественники Хэпгуд по достоинству оценили ее деятельность и назвали ее "лучшей переводчицей русских писателей на английский"**, а ее популярность приравнивали к известности "автора современного бестселлера". Кроме того, Хэпгуд была секретарем русского симфонического общества в Нью-Йорке и собирала материалы для книги о русской церковной музыке, которая, к сожалению, осталась ненаписанной.

*(Там же, стр. 234. )

**(См. об этом свидетельство В. В. Стасова в письме Хэпгуд Толстому от 1 декабря 1887. )

Столь яркая и плодотворная творческая жизнь Хэпгуд компенсировала ее достаточно одинокое и уединенное существование - всю жизнь она прожила вдвоем с матерью, в постоянных заботах о ее ухудшающемся здоровье.

Литературная и журналистская деятельность Хэпгуд несла и определенную просветительскую миссию. Ее переводы из русской литературы, а также заметки о России в "Nation", "New-York Evening Post", иностранным корреспондентом и обозревателем которых она являлась на протяжении почти 20 лет, появились в то время, когда "на Западе все еще царило полнейшее невежество по отношению к России". Своими трудами Хэпгуд способствовала развенчанию "многочисленных мифов путешественников о стране и ее людях"*.

*(Dictionary of American Biography, p. 234. )

Сделать это ей было тем легче, что дважды, - в 1887 и 1917 году, она посетила Россию. Самым значительным событием ее первой поездки стало знакомство со Львом Толстым, а также с некоторыми другими деятелями русской культуры (Репин, Стасов), которые впоследствии стали ее корреспондентами, второй - продолжительная беседа с русской императрицей незадолго до Октябрьской революции.

С Толстым Хэпгуд связывали длительные творческие и дружеские отношения. Их переписка - правда, с перерывами - продолжалась на протяжении почти двух десятилетий. Дважды,- зимой 1888 года и летом 1889-го, Хэпгуд встречалась с Толстым. После посещения Ясной Поляны у американской гостьи завязались дружеские отношения и с семьей писателя: она переписывалась с Софьей Андреевной Толстой, Татьяной и Марией - старшими дочерьми Толстого*.

*(Вся переписка Хэпгуд с Толстым и его семьей состоит из 125 документов. 31 документ хранится в отделе редких книг и рукописей Нью-Йоркской публичной библиотеки, остальные 94 - в отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого. Из числа последних 51 письмо адресовано Хэпгуд непосредственно Толстому. В настоящее время нам известны 7 ответных писем писателя американской корреспондентке, из которых четыре (из фондов ГМТ) опубликованы в Полном собрании сочинений Толстого (т. 66), а три - принадлежащие Нью-Йоркской публичной библиотеке - публикуются здесь впервые с ее любезного разрешения. )

Характер отношений Хэпгуд и Толстого определялся тем, что, восхищаясь Толстым-писателем, она никогда не считала его своим учителем, как, например, ее современники и соотечественники Эрнест Кросби и Натан Доул. Более того, Хэпгуд открыто высказывала Толстому свое несогласие с ним, когда, по ее убеждению, он посягал на основы ортодоксального христианского учения.

Творчество Толстого занимало в ее жизни особое место.

В своей любви к Толстому-художнику Хэпгуд "объяснилась" уже в своем первом письме к писателю от 24 августа 1886 г. Письмо заключалось такими строками: "Я горячая поклонница русской литературы, и никто не дал мне более сердечной радости (это точное определение), чем вы". Здесь же говорится о чувстве "сердечной и нежной привязанности" к Толстому как человеку и "безграничном восхищении писателем"*. Плодом этой любви стали многочисленные переводы произведений Толстого, среди которых его трилогия "Детство", "Отрочество", "Юность", "Севастопольские рассказы", "Рубка леса","Анна Каренина", "Власть тьмы", его трактаты "О жизни", "Так что же нам делать" и многое другое.

*("Литературное наследство". М. 1965, Т. 75, кн. 1. "Толстой и зарубежный мир", с. 409-410. )

Результатом же разногласий на религиозной почве стало то, что дважды наступало заметное охлаждение в отношениях писателя и переводчицы и на некоторое время прерывалась их переписка. Так было, когда Хэпгуд отказалась переводить трактат Толстого "Царство Божие внутри вас". Этот факт широко известен, поскольку письмо Хэпгуд с отказом от перевода трактата было опубликовано*.

*(Из 51 письма Хэпгуд к Толстому, хранящихся в ГМТ, опубликовано 2 - письмо от 24 августа 1886 г. и от 28 апреля 1893 г. ("Толстой и зарубежный мир"). Остальные письма Хэпгуд цитируются здесь впервые. )

Значительно менее известен тот факт, что Хэпгуд отказалась переводить еще одно произведение Толстого - "Крейцерову сонату", о чем она сообщала писателю в своем письме от 21 апреля 1890 г. следующее: "Я очень признательна вам за вашу доброту и дружеские чувства, проявившиеся в том, что вы прислали мне первую окончательную рукопись вашей "Крейцеровой сонаты". Я не чувствую себя в состоянии перевести ее, но тем не менее высоко ценю ваше доверие". Причины, по которым Хэпгуд отказалась переводить повесть Толстого, противоречивы. В письме она мотивирует свой отказ невыгодностью этого дела для нее как для переводчицы, поскольку предложение Толстого опоздало - в печати уже появились "пиратские", неавторизованные версии повести и ни один издатель не захочет печатать то же самое, пусть и в единственно правильном варианте. Однако в комментариях к собственным письмам, которые Хэпгуд передала в Нью-Йоркскую публичную библиотеку, она несколько иначе объясняет свой поступок. Вот точное воспроизведение этой записи: "Во время моего посещения графа Л. Н. Толстого и его семьи в Ясной Поляне (по приглашению графини) Лев Николаевич попросил меня перевести книгу, над которой он тогда работал. Я согласилась, но это оказалась "Крейцерова соната", и когда я прочитала ее, я сняла с себя все обязательства. После этого между нами на какое-то время "пробежала черная кошка" (как говорит русская поговорка)"*. В результате их переписка оборвалась на год.

*(Цит. по рукописи "Notes by Miss Isabel F. Hapgood on Tolstoi. Letters given the New York Public Library by her on July, 1911". )

К периоду возобновления переписки и относятся те три неизвестных письма Толстого к Хэпгуд, которые публикуются здесь впервые. Все три письма объединены одной темой - работой Толстого среди крестьян во время постигшего Россию голода зимой-весной 1891-1892 г. и сведениями о той помощи, которую он получал через Хэпгуд - и благодаря ее инициативе - из Америки для облегчения участи голодающих.

1. Письмо Толстого от 4 февраля 1892 г.

Dear Miss Hapgood,

I have received both your letter and the duplicate of the draft for the sum collected by your friends in America. (The draft itself and the list I have received before.)

I am deeply touched by the sympathy of your countrymen with our present distress and beg you to express my heartfelt thanks to your friends for their offerings.

I shall not omit in relieving the starving with your money to explain to them the fact of their receiving help from their unknown bretheren in distant America.

As to my autograph, you will forgive me if I say that I don"t quite like the idea of sending you any. I have never been able to accustom myself to the thought that they would be of any use to anybody, and feel quite unable to look upon them in this light.

Мне бы совестно было перед собой признаться в том, что я приписывал себе, а потому и своему автографу какую-нибудь важность*.

*()

Please remember me and my family to your mother and thank her for her good wishes.

With many sincere thanks and cordial regard believe me

Перевод:

Дорогая госпожа Хэпгуд*,

*(Письмо написано Толстым по-русски. )

Я получил и ваше письмо и дубликат чека на сумму, собранную вашими друзьями в Америке. (Сам чек и список получены мною раньше.)

Я глубоко тронут состраданием ваших соотечественников к нашей теперешней беде и прошу вас выразить мою сердечную благодарность вашим друзьям за их пожертвования.

Оказывая помощь голодающим на собранные вами деньги, я непременно объясню им, что эту поддержку они получают от своих незнакомых братьев из далекой Америки.

Что же касается автографа, то простите меня, если я скажу, что мне не очень нравится идея послать его вам. Я никогда не мог свыкнуться с мыслью о том, что они могут быть кому-нибудь полезны, и чувствую себя не в состоянии смотреть на них в ином свете.

Мне бы совестно было перед собой признаться в том, что я приписывал себе, а потому и своему автографу какую-нибудь важность.

Передайте, пожалуйста, вашей матушке привет от меня и моей семьи и поблагодарите ее за добрые пожелания.

С большой искренней благодарностью и сердечным приветом остаюсь преданный вам Лев Толстой

2. Письмо Толстого от 28/16 марта 1892 г.*

*(Рукой Хэпгуд, ошибочно. )

Простите меня, пожалуйста, за то, что не отвечал вам на вашу телеграмму и только теперь отвечаю на ваше письмо. Телеграмму я получил в Рязанск губ, и так как писать я никак не могу за деньги и тем более по заказу, то я решил, что исполнить вашего желания не могу, и не отвечал телеграммой. Кроме того, вследствие трудности сообщения, телегр пришла так поздно, и я был так завален делом, что решительно не успел ответить. Пожалуйста, извините меня за это. Я теперь в Москве, куда я приехал на время разлива рек и где пробуду недели две. Мне очень бы хотелось за это время написать мои последние выводы и впечатления о голоде и борьбе с ним. Если бы это мне удалось, то я очень бы был рад исполнить ваше желание и тотчас же по написании статьи прислать ее вам, с тем чтобы напечатали в том ли журнале, о к вы пишете, или в каком пожелаете, разумеется, без всякого денежного вознаграждения.

Очень, очень вам благодарен от имени тех, на облегчение нужды которых идет ваша нам помощь, за вашу энергическую и добрую деятельность. Дело наше до сих пор идет хорошо, т. е. что мы ясно видим, что деятельность наша приносит ту пользу, которая от нее ожидается, и что мы не имеем до сих пор недостатка ни в средствах, ни в помощниках-работниках. Четыре раза уже с нами было то, что мы пугались слишком большого распространения нашей деятельности и останавливались, не предвидя увеличения средств. Так мы остановились, когда у нас былостоловых и 3000 р. Потом остановились на 20. Потом на 60; и вот на днях, перед отъездом, когда мы сделали учет и увидали, что у нас 176 столовых и недостанет 8000 р. для доведения дела до конца, мы опять остановились и стали сокращать себя. Но как и в те раза, приехав сюда, я нашел новые пожертвования, покрывающие наш дефицит (из к ваши занимают немалую часть), и мы смело поведем дальше наше дело. Очень благодарю вас. В получении ваших денег вас известят жена и дочь. Я уверен, что они все дошли. Если до сих пор не во всех вы получили расписки, то это происходит от того, что чеки приходится посылать для подписи в деревню и назад, что берет много времени. На днях мы составим отчет и тогда сообщим вам и о ваших полученных пожертвованиях. Очень, очень хотелось бы написать статью и напечатать у вас в Америке, хотя бы как выражение благодарности за то братское сочувствие к нашему бедствию, выказанное вашим народом.

3. Письмо Толстого от 21 марта - 2 апреля 1892 г.

Dear Miss Hapgood,

I received in due time your last draft on London for L38 5s7. equal to $186.70 and repeat my heartfelt thanks for your exertions and the generous contributors.

We are now for a fortnight in Moscow, and all of us not quite well. It is nothing serious only a cold, and we hope to be able to return to our place in the first days of April.

Передайте мой привет вашей матушке и примите уверения моей искренней благодарности и уважения*.

*(Фраза написана Толстым по-русски.

Публикуемый автограф (№ 3) - ответ Толстого на письмо Хэпгуд от 14 марта 1892 г., с которым она препроводила чек на указанную Толстым сумму.)

Перевод:

Дорогая госпожа Хэпгуд,

Ваш последний чек на Лондон на сумму 38 фунтов 5 шиллингов 7 пенсов, что составляет 186.70 долларов, я получил своевременно и еще раз выражаю свою искреннюю благодарность вам за ваши старания, а также великодушным жертвователям.

Мы сейчас в Москве, где пробудем недели две, и все мы не совсем здоровы. Серьезного ничего нет, просто простуда, и мы надеемся вернуться обратно в первых числах апреля.

Передайте мой привет вашей матушке и примите уверения моей искренней благодарности и уважения.

Преданный вам Л.Толстой

Зима 1891 - 1892 года ознаменовалась для России страшной бедой - в стране свирепствовал голод, вызванный полным неурожаем яровых и озимых культур. По сведениям газет того времени, голод охватил более 13 губерний Европейской части России, а голодающих оказалось около 14 миллионов человек. Меры, предпринимавшиеся русским правительством, не всегда были своевременны и достаточны, и потому наиболее совестливые русские люди пытались помочь беде собственными усилиями. С самого начала тяжелых времен, то есть с осени 1891 года, "на голоде" работал и Толстой со своими старшими дочерьми - Татьяной и Марией, некоторыми родственниками и единомышленниками. Местом их деятельности была, в основном, деревня Бегичевка, расположенная на границе Рязанской и Тульской губерний (см. письмо № 2). Если правительственная помощь заключалась, в основном, в раздаче нуждающимся муки и зерна, то Толстой считал более целесообразным открытие бесплатных столовых для крестьян и организацию различных работ для трудоспособного населения. Кроме того, покупались дрова и корм для скота, лошади для безлошадных хозяйств, весной раздавались семена на посев яровых, оказывалась помощь на постройку изб, по дешевой цене продавался печеный хлеб и рожь зерном. Все это делалось на те пожертвования, которые стекались к Толстому со всех концов России, а потом и из-за рубежа. Первый поток пожертвований стал поступать после воззвания Софьи Андреевны Толстой, которое она напечатала в газете "Русские ведомости" 3 ноября 1891 г. В нем, в частности, называлась та сумма, которая требовалась, чтобы прокормить одного человека в течение года,- она равнялась 13 рублям. Обращение Софьи Андреевны, по свидетельству биографа Толстого П. И. Бирюкова, "получило живой отклик. Оно было перепечатано во всех русских и многих иностранных газетах Европы и Америки. <...> Всего поступило 13000 руб. 82 коп. и довольно много разных вещей - полотна, платья, сухарей и т. п. В числе приславших С. А. пожертвования находился известный о. Иоанн Кронштадтский, препроводивший 200 рублей"*.

*(П.И. Бирюков. Биография Льва Николаевича Толстого. Т. 3. М. 1924-25 гг., стр. 164. )

Первой из зарубежных стран откликнулась Англия, вскоре начали поступать и первые пожертвования из Америки. Так, 13 (25) января 1891 года американец Мак Рив, секретарь Комитета мировой торговли штата Миннесота, сообщил Толстому об организации среди мукомолов Америки сбора пожертвований мукой для голодающих русских крестьян*. В своем ответном письме Толстой писал: "Мы сердечно благодарны вашему народу за его пожертвования и за чувства, побудившие его к этому"**.

*(Н. Н. Гусев. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1891 - 1910. М. 1960, с. 63. )

**(Там же, с. 64. )

В самом начале 1892 г. Изабелла Флоренс Хэпгуд напечатала в нью-йоркской газете "Evening Post" объявление об открытии ею Толстовского фонда в помощь голодающим России. Первую же внушительную сумму, полученную ею от добровольных жертвователей, Хэпгуд поспешила переправить Толстому, сопроводив банковские чеки объяснительным письмом. Это было письмо от 18 января 1892 года.

Ответом на него и стало первое из публикуемых писем Толстого (письмо № 1).

Вместе с письмом от 18 января Хэпгуд отправила Толстому чек лондонского банка на сумму 584 доллара, к которому был приложен и первый список жертвователей. Начиная с этого дня она отсылала Толстому поступавшие к ней пожертвования регулярно, как правило, раз в неделю. Причем в ее действиях была определенная последовательность - сначала она отправляла в Россию банковский чек и список жертвователей вместе с сопроводительным письмом, а ровно через сутки - копию чека (уже с другим пароходом). Как она объясняла в одном из последующих писем, она предпочитала разделять оба отправления 24 часами с тем чтобы они не попали на один пароход, "в целях сохранности на случай какой-либо аварии" (12 апреля 1892 г.). В результате такого порядка в отправлении писем Толстой обычно получал их одно за другим и иногда мог ошибиться, считая, что он отвечает на одно письмо, тогда как, по существу, отвечал на другое. Так было и в данном случае: он отвечал на письмо от 18 января, а не на "письмо с дубликатом чека", датированное 19 января, которое упоминается в публикуемом письме. Именно в письме от 18 января Хэпгуд обращается к Толстому с просьбой переслать ей его автографы для продажи: "Если бы Вы не отказались прислать мне несколько Ваших автографов или написать несколько строк по-английски с Вашей подписью, думаю, я смогла бы продать это по хорошей цене, чтобы увеличить Ваш фонд. В случае же, если автографы не будут проданы, я возвращу их, но такого исхода дела ожидать не приходится". Мотивы, которые заставили Толстого отказаться от ее предложения, были Хэпгуд вполне понятны, и, хотя в душе она не могла не сожалеть о провале своих планов, в письме к Толстому ответила следующее: "Я понимаю вашу точку зрения в отношении продажи автографов. Я бы смотрела на это точно так же, если бы дело коснулось меня, но я надеялась, что в этом случае Вы сочтете возможным сделать исключение" (20 февраля 1892 г.). Однако мысли о том, как увеличить приток пожертвований в пользу голодающих, не оставляли Хэпгуд. Поэтому она с большим энтузиазмом поддержала предложение, сделанное Толстому одним из наиболее авторитетных американских журналов. В своем письме от 10 марта 1892 г. Хэпгуд писала: "Я телеграфировала Вам вчера по просьбе журнала "North American Review" для того, чтобы спросить, можете ли вы написать для этого журнала статью на 3000 слов в течение трех недель, с оплатой 1200 рублей. Они прекрасно понимают, что Вы не привыкли писать статьи на заказ, но считают, что это исключительный случай. Им нужна статья о голоде, в основном описательного характера; они полагают, что Вы, возможно, пожелаете пожертвовать эти деньги голодающим, хотя Вы, конечно, вольны сделать с ними все, что захотите".

В ответ на эту просьбу Толстой отказывается писать статью "за деньги" (письмо № 2), что объясняется позицией, которую он в то время занял: начиная с сентября 1891 года писатель официально отказался от авторских прав на свои последние произведения*. К сожалению, он не выполнил и своего намерения, высказанного в том же письме (письмо № 2), написать статью не за деньги, а "как выражение благодарности" американскому народу за его "братское сочувствие". Поскольку Толстой не написал "новой" статьи, содержащей "последние выводы и впечатления о голоде и о борьбе с ним" (№ 2), Хэпгуд перевела и опубликовала в американской печати одну из ранних статей писателя "О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая"**.

*("16 сентября Толстой отправил в "Русские ведомости" и "Новое время" письмо к редактору" о том, что он предоставляет всем желающим "право безвозмездно издавать в России и за границей, по-русски и в переводах, а равно и ставить на сценах" все его сочинения, написанные с 1881 г., а также "и могущие вновь появиться после нынешнего дня" - Н. Н. Гусев. Летопись... с. 42. )

**(Толстым были написаны следующие статьи о голоде: "Страшный вопрос" (1 ноября 1891 г.); "О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая" (26 ноября 1891 г.); "О голоде" (начало работы - сентябрь 1891 г., появление в печати - январь 1892 г.). )

В отношении поступающих к ней пожертвований Хэпгуд была предельно аккуратна и даже щепетильна. Она вела строгую отчетность перед вкладчиками Толстовского фонда - периодически составляла и публиковала списки жертвователей, регистрировала в банке все свои отправления в Россию. Ее не могло не беспокоить то, что подтверждения в получении ее банковских чеков она получала от Толстого крайне нерегулярно.

В письме от 10 марта 1892 г. она спрашивала Толстого, получил ли он те 3198 долларов, которые со дня основания Толстовского фонда она успела ему переправить. Тревога Хэпгуд вполне понятна - за два с половиной месяца она получила всего лишь два подтверждения на отосланные ею 12 банковских чеков. В своем ответном письме (письмо № 2) Толстой уверяет Хэпгуд, что все деньги дошли, и объясняет причину промедления с его стороны - "чеки приходится посылать для подписи в деревню и назад, что берет много времени". Тут же Толстой обещает Хэпгуд, что "в получении... денег" ее "известят жена и дочь" (письмо № 2). "Совершенно безразлично, - писала в своем ответе Хэпгуд, - от кого я получаю подтверждение в получении денег - от Вас, от Вашей жены или дочерей. Единственное, чего я хочу - удостовериться в том, что деньги до вас дошли. Если же нет, то следует выписать новые чеки, вот и все. Что касается меня, то я надежно защищена перед общественным мнением тем, что опубликовала банковские подтверждения на те суммы денег, которые я пересылала через них, а также тем, что они перед отправкой регистрировали все письма, которые я оставляла в их руках. Подтверждения в получении чеков, которые я просила Вас регулярно мне посылать, предназначались исключительно для защиты Ваших интересов и интересов несчастных крестьян" (18 апреля 1892 г.) Наконец, недоразумение с деньгами и чеками выяснилось, о чем становится известно из письма Хэпгуд от 26 мая 1892 года, в котором она сообщает: "Благодаря Вашему письму от 6 мая я узнала, что Вы получили все, что я Вам посылала, но Ваших подтверждений я на самом деле не получала. Возможно, некоторые из них вы адресовали просто в Нью-Йорк, и они были впоследствии потеряны. Одно из ваших писем, адресованное подобным образом, дошло до меня, на основании чего я и предполагаю, что и все другие вы посылали так же". Окончательную же ясность в денежные дела внесли опубликованные Татьяной Львовной отчеты, вполне удовлетворившие Хэпгуд (письмо от 22 июня 1892 г.).

К февралю-марту 1892 г. деятельность Толстого и его помощников по оказанию помощи голодающим несколько упорядочилась, как он сам писал, стала приходить "в большую правильность": был приобретен определенный опыт, выработаны наилучшие формы оказания помощи. Иначе было в начальный период работы. Стихийность в поступлении пожертвований и неизвестные и все увеличивающиеся размеры бедствия не раз приводили в отчаяние и уныние добровольных помощников крестьян. "Дела тут так много, что начинаю приходить в уныние, все нуждаются, все несчастны, а помочь невозможно" - так писала в своем дневнике Татьяна Львовна Толстая, старшая дочь Толстого, начавшая помогать отцу с октября 1891 года*. Об этих периодах остановки деятельности - сначала на 20 открытых столовых, потом на 60 - и вспоминает Толстой в публикуемом письме (письмо № 2). Сохранилось письмо Толстого В. Г. Черткову от 15 января 1892 г., продолжающее эту тему: "Я еще в Москве и очень каюсь и тягощусь здешней жизнью. Здесь все идут пожертвования, есть еще деньги столовых на 30 и все прибывают, а когда я уехал оттуда, там было 70 столовых и были просьбы от деревень 20, очень нуждающихся, которых, я думал, что нельзя удовлетворить. А теперь можно, а я сижу здесь. А 30° мороза, а там нет во многих близких местах ни пищи, ни топлива".

*(Цит. по кн.: П. И. Бирюков. Биография Льва Николаевича Толстого, с. 166. )

В начальный период работы Толстому и его помощникам приходилось преодолевать трудности и иного свойства: крестьяне не всегда им доверяли, не зная, кто и на какие средства их кормит. Объяснить им, что происходит, чаще всего удавалось во время личных встреч и бесед с ними. Об одном таком разговоре с крестьянами рассказывает в своих воспоминаниях В. М. Величкина, долгое время проработавшая вместе с Толстым* :"Раз прихожу я в соседнее село Круглое и, не доходя еще до столовой, зашла отдохнуть в одну знакомую хату. Кругом меня, как всегда, мало-помалу собрался народ, и мы мирно разговаривали. Вдруг через собравшуюся толпу пробирается ко мне какой-то мужик в очень возбужденном настроении, здоровается со мной, садится рядом и говорит:

Расскажи мне всё по правде, Вера Михайловна, кто нас кормит, от кого эти столовые и хлеб и кто вас к нам послал. Скажи сама всё откровенно.

*(Величкина Вера Михайловна (1868 - 1918) - деятель российского революционного движения с 90-х годов. Участница революции 1905 - 1907 годов и Октябрьской революции. Жена В. Д. Бонч-Бруевича. )

Я очень охотно исполнила его пожелание, потому что мы всегда искали случая познакомить население с истинным положением дел, рассказать им о том, что рабочие других стран - и немцы, и англичане, и американцы - собирают средства для голодающих русских братьев, а в самой России средства идут не из какой-нибудь правительственной кассы, а помогает само население: собирают извозчики, посылают дети, жертвуя своими игрушками и подарками, собирают рабочие из своих трудовых грошей и т. п.

Рассказала и о нас, как и почему мы надумали ехать к ним на помощь..."*

*(Цит. по кн.: П.И. Бирюков. Биография..., с. 183. )

Этот фрагмент воспоминаний интересен тем, что показывает, насколько непосредственно было общение толстовцев с крестьянами. Во время одной из таких встреч и сам Толстой мог выполнить обещание, данное Хэпгуд, что он "непременно объяснит" крестьянам, что они получают помощь от "своих незнакомых братьев из далекой Америки" (письмо № 1).

К тому времени, когда Толстой писал публикуемые письма к Хэпгуд, многие трудности были уже позади. Растерянность и неуверенность в своих силах сменились чувством удовлетворения своей деятельностью, приносившей "ту пользу, которая от нее ожидается" (письмо № 2). Приблизительно в это время Толстой писал Софье Андреевне: "Часто странное испытываешь чувство: люди вокруг не бедствуют, и спрашиваешь себя: зачем же я здесь, если они не бедствуют? Да они не бедствуют-то оттого, что мы здесь, и через нас прошло, - как мы успели пропустить, - тысяч 50".

Однако этот успех был достигнут ценой больших физических и нравственных усилий: Толстой, которому в то время было уже 64 года, чувствовал большую усталость, давали себя знать старые заболевания. 12 марта 1892 года на время разлива рек он приехал из Бегичевки в Москву, где намеревался пробыть около двух недель (письма № 2, № 3) (хотя в действительности задержался до 14 апреля). Живя в Москве, писатель усиленно работал над своим трактатом "Царство Божие внутри вас", что, вероятно, и помешало ему написать статью, содержащую "последние выводы и впечатления о голоде и о борьбе с ним", о которой он говорил Хэпгуд (письмо № 2). Однако эти впечатления все же нашли свое отражение в отчете, который Толстой обещал Хэпгуд составить "на днях" (письмо № 2), а в действительности работал над ним с 14 по 21 апреля 1892 года. Этот отчет, послуживший обобщением всего, что сделали Толстой и его помощники за зиму 91-92 годов, действительно давал простор для выражения впечатлений, поскольку содержал не только цифровую, но и описательную, публицистическую часть. В нем, в частности, рассказывалось о восьми видах помощи, которая была оказана крестьянам "за отчетный период". Однако для темы настоящей статьи интереснее будет привести цифры, содержащиеся в этом документе (29. 152-153), поскольку благодаря им наглядным становится соотношение пожертвований, поступавших к Толстым из Америки и других зарубежных стран.

В Москве на имя С. А. Толстой 72805 р. 38 к. В Москве и в Ряз. губернии на имя Л. Н., Т. Л. и М. Л. Толстых от русских жертвователей 23755 р. Из-за границы на имя Л. Н. и Т. Л. Толстых, кроме полученных С. А. Толстой Из Америки 28120 р. 19 к. -"- Англии 15758 р. 35 к. -"- Франции 1400 р. -"- Германии 759 р. Итого, кроме пожертвований, посланных прямо в Самарскую губернию и в Чернский уезд Л. Л., С. Л. и М. Л. Толстым* нами получено всего 142597 р. 92 к. Из этих денег израсходовано по 12 апреля 110414 р. 33 к."

*(В отчете даны начальные буквы имен членов семьи Толстого: С. А. - Софья Андреевна, жена Толстого

Дочери Толстого: Т. Л. - Татьяна Львовна М. Л. - Мария Львовна сыновья Толстого: Л. Л. - Лев Львович С. Л. - Сергей Львович

К моменту составления отчета (т. е. к 12 апреля 1892 г.) Толстым и его помощниками было открыто в четырех уездах Рязанской и Тульской губернии 187 столовых, в которых ежедневно кормились 9 тысяч человек (29. 145). Всего же за время их деятельности ими было открыто 246 столовых, в которых кормились около 13 тысяч человек, и 124 детских приюта, где молочную пищу получали до 3 тысяч детей*.

*(П. И. Бирюков. Краткая биография Л. Н. Толстого. Изд-во общества Толстовского музея в Москве. 1912 г., с. 179. )

Помощь из Америки, поступавшая к Толстому "для облегчения участи голодающих" через посредничество Хэпгуд, продолжалась до конца лета 1892 года. В общей сложности ею было собрано 7200 долларов (письмо от 9 августа 1892 г.). Кроме того, благодаря фермерам Нью-Йорка и Новой Англии, откликнувшимся на ее призыв, ей удалось отправить в Россию два парохода с грузом, состоявшим из пшеничной муки, пшеницы, кукурузы и картофеля (письмо от 25 апреля 1892 г.). 29 июня 1892 г. она опубликовала объявление о закрытии Толстовского фонда (письмо от 19 июля 1892 г.). Однако время от времени к ней продолжали поступать небольшие суммы, которые она периодически посылала Толстому. Последнее благодарственное письмо, отправленное ей Толстым 4 сентября 1892 г., заканчивалось такими словами: "Благодарю вас еще много раз за все ваши труды на пользу наших страдающих земляков. Еще и теперь продолжаются на эти деньги столовые и приюты для детей" (66.256).

Переписка Хэпгуд с семьей Толстых продолжалась еще несколько лет. Темы ее писем к Толстому - самые разнообразные. Это и различные слухи, например, о том, что Толстой приедет на Чикагскую выставку в сопровождении молодых русских дворян, "чтобы перенять опыт по орошению земель и землепашеству" (7 апреля 1893 г.); или о том, что Толстой настолько увлекся велосипедным спортом, что заболел и проводит лето в Баварии (16 июля 1895 г.), это и трагические вести - о смерти младшего сына Толстого Ванечки и о вновь нависшей над Россией угрозе голода ("Сердце болит, когда подумаешь, как много в мире несчастья, которому ты не в силах помочь", - восклицает по этому поводу Хэпгуд - письмо от 7 апреля 1893 г); это и просьба прислать ей для перевода новый роман и известие о том, что она перевела рассказы Лескова и беспокоится, как они будут приняты американскими читателями (16 июня 1895 г.). Но, пожалуй, наиболее интересно из этой серии последнее письмо Хэпгуд к Толстому от 19 февраля 1903 г. Оно показывает, что Хэпгуд действительно знала Россию и способствовала развенчанию "многочисленных мифов о стране и ее людях". Это письмо посвящено ее впечатлениям об инсценировке романа Толстого "Воскресение" на американской сцене. Позволим себе привести его достаточно пространный фрагмент:

Дорогой Лев Николаевич!

Посылаю Вам вырезки из центральных газет города, содержащие отзыв на вчерашнюю премьеру "Воскресения". Они не могут не заинтересовать - и даже не позабавить Вас - как в своих похвалах, так и в порицаниях. Я заказала билеты за несколько недель до спектакля и получила их как раз перед самой премьерой. По правде говоря, от Вашего "Воскресения" в пьесе осталось совсем немного, разве что сюжетный костяк. Сыграно очень хорошо - настолько хорошо, что я ни за что не согласилась бы еще раз увидеть актрису, исполнявшую роль Катюши! В ее трактовке образ приобретает что-то бесконечное низкое и вульгарное - я уверена, нечто очень далекое от Вашего замысла. (Ее отец - содержатель Tombs - городской тюрьмы, и она выросла в этой зловещей части города.) Что же касается сильного и жуткого впечатления, которое производит ее игра - тут, я думаю, не может быть двух мнений. Эта сцена в тюрьме - самое отвратительное зрелище, которое я когда-нибудь видела со сцены или хотела бы вновь увидеть. Думаю, такое же впечатление она производит на всех. В последнем акте действие, происходящее в Сибири, драматизировано некоторыми добавлениями: по сцене волокут человека, которого должны избить кнутом, и его леденящие душу крики за сценой потом еще долго преследуют вас как ночной кошмар. Они до сих пор меня мучат. Поскольку Россия сейчас поставлена в положение некоего социального козла отпущения, постановщики пьесы, вероятно, предполагали, что публика ждет от них как раз чего-то в этом роде. Не знаю, насколько близко американский постановщик следовал тексту французской пьесы (о которой Вы уже, конечно, знаете из сообщений в печати), но зато точно знаю, что кто-то допустил массу нелепостей, вероятно, под предлогом "национального колорита". Дважды по ходу пьесы упоминались яблони в полном цвету, в то время как реки были то ли еще скованы льдом, то ли только начинался ледоход! Наши постановщики уверяют, что сделали все в точности так же, как в Париже. Смею в этом усомниться. Прежде всего, женские костюмы (за исключением белых хлопковых кокошников (!) прислуги и их нелепых передников) очень бы подошли шведским или тирольским крестьянкам. Икона висит на дверном косяке спальни князя Нехлюдова; римские католические гимны, сопровождаемые органом (в первом и последнем актах), призваны изображать православные пасхальные песнопения; пасхальное целование посылается - бам! - прямо в уста, после чего исполнитель роли кн. Нехлюдова и исполнительницы женских ролей проделывают массу всяких нелепостей, похожих на флирт, и все это вновь заканчивается поцелуем - просто возмутительно! В комнате присяжных заседателей на боковом столике стоит самовар с огромной медной трубой, похожей на башню, в окружении множества стаканов. Утомленные присяжные заседатели первым делом подлетают к нему и что-то пьют - прямо из самовара. По правде говоря, не знаю что - чай или воду. Но и то и другое ужасно смешно... Они все крестятся на манер римских католиков, а одна старая женщина (в сцене в тюрьме) вместо того, чтобы класть "земные поклоны", взобралась на сундук и корзину, встала на колени перед Распятием и раскачивалась из стороны в сторону в молитвенном экстазе, совсем как одна старушка, которую я видела в римском католическом соборе. Пасхальное приветствие передается, в буквальном смысле, так: "Христос воскрес!" - разговоры-разговоры- разговоры-поцелуи-поцелуи-поцелуи - и как ответ: "Да будет мир со всеми вами!" Теперь Вы не удивитесь, что я очень часто улыбалась вопреки самой сущности произведения".

Если учесть глубокое знание Хэпгуд России, приходится признать, что ее оценка этого сценического действа значительно более достоверна, чем та, что была дана Эрнестом Кросби.

Это, последнее письмо Хэпгуд, начатое с таким юмором, заканчивается трагической нотой - сообщением о ее долгой и очень серьезной болезни и о недавней смерти матери, единственного близкого ей человека.

Ответ Толстого на это письмо Хэпгуд неизвестен. На этом переписка их прервалась.

Во время своего второго визита в Россию, в 1917 году, ни с кем из Толстых Хэпгуд не встречалась, хотя и получила от Татьяны Львовны Толстой приглашение посетить Ясную Поляну и поклониться могиле отца. Она отклонила это предложение, вполне резонно ссылаясь на то, что поездка на поезде в столь тревожное время - вскоре после февральской революции - может оказаться небезопасной. Был ли это единственный мотив ее поведения? Или в период с 1903 г. - даты ее последнего письма Толстому и до его смерти в их отношениях появились новые нюансы, о которых мы не знаем, не располагая письмами ни Толстого, ни его корреспондентки? И существовали ли эти письма вообще? И что означает молчание Хэпгуд в трагические дни смерти Толстого? Только ли то, что ее телеграммы и письма соболезнования родственникам были утеряны?

Остается надеяться, что еще предстоит найти ответы на все эти вопросы в процессе нашей совместной работы над проектом "Толстой и США: переписка".

Публикация и подготовка текста писем Л. Н. Толстого Р. ВИТТАКЕРА, Городской университет г. Нью-Йорка, США Комментарий к письмам Л. Н. Толстого Эрнесту Кросби Р. ВИТТАКЕРА Комментарий к письмам Л. Н. Толстого Изабелле Хэпгуд Е. Н. ЩЕЛОКОВОЙ ИМЛИ, Москва Перевод с английского писем Л. Н. Толстого Е. Н. ЩЕЛОКОВОЙ

Лев Николаевич Толстой

Письмо революционеру

Толстой Лев Николаевич

Письмо революционеру

Лев Толстой

Письмо революционеру

Получил ваше интересное письмо и очень рад случаю ответить на него.

Вы говорите, первое, что правильно понятый эгоизм это благо для всех, и что эта истина с разрушением старого строя быстро войдет в сознание людей. А как только истина войдет в сознание людей, так и наступит общее благо. Второе то, что ум человеческий может придумать условия общежития, при коих эгоизм одного человека не будет вредить другому. И третье то, что при этих придуманных условиях общежития, может, как вы выражаетесь, иметь место до известной степени и элемент принуждения, т.е. что для того, чтобы люди исполняли требования придуманного теоретиками наилучшего устройства, можно и должно употреблять насилие.

Три положения эти признаются одинаково всеми учеными, политиками и экономистами нашего времени. Ученые теоретики только не так откровенно, как вы, высказывают их. На этих трех положениях, основаны рассуждения сотен, тысяч людей, считающих себя руководителями человечества. А между тем все три положения эти суть не что иное, как самые странные и ни на чем не основанные суеверия. Не говорю уже о произвольности утверждения о том, что эгоизм, т.е. начало раздора и разъединения, может привести к согласию и единению, ни о странности столь распространенного суеверия о том, что небольшая кучка людей, большей частью не лучших, а худших, может придумывать наилучшее устройство жизни для миллионов людей, само допущение употребления насилия для введения придуманного устройства, тогда как таких придуманных устройств сотни противоположных одно другому, уже ясно показывает всю безосновательность этих странных суеверий.

Люди видят несправедливость и бедственность положения рабочего народа, лишенного возможности пользоваться произведениями своего труда, отбираемыми от него меньшинством властвующих и капиталистов, и придумывают средства изменения и исправления этого положения огромного большинства человечества. И вот для изменения и исправления такого положения предлагаются различными людьми различные приемы общественного устройства. Одни предлагают конституционную монархию с социалистическим устройством рабочих, есть и такие, которые отстаивают неограниченную монархию, другие предлагают республику с различными устройствами: меньшевики, большевики, трудовики, максималисты, синдикалисты, третьи предлагают прямое законодательство народа, четвертые анархию с коммунальным устройством и мн. др. Каждая партия, зная наверно, что нужно для блага людей, говорит: только дайте мне власть, и я устрою всеобщее благополучие. Но несмотря на то, что многие из этих партий находились или даже и теперь находятся во власти, всеобщее обещанное благополучие все не устраивается, и положение рабочих продолжает одинаково ухудшаться. Происходит это от того, что властвующее меньшинство, как бы оно ни называлось, неограниченной монархией, конституцией или республикой демократической, как во Франции, Швейцарии, Америке, находясь во власти и руководясь свойственным людям эгоизмом, естественно употребляют эту власть для удержания за собой посредством насилия трех выгод, которые приобретаются, как в ущерб рабочего народа. Так что при всех революциях и переменах правлений переменяются только властвующие: на место одних садятся другие, положение же рабочего народа остается все то же (Людям, сомневающимся в том, что положение рабочего народа везде по существу одинаково несправедливо и дурно и не улучшается, а ухудшается, советую прочесть прекрасную книгу Лозинского "Итоги Парламентаризма". Так это было во Франции, в Англии, Германии, Америке, так это теперь с особенной очевидностью проявляется в России. Теперь верх одержала деспотическая партия, и она естественно употребляет все свои силы на борьбу с противными партиями и не заботится об улучшении положения народа. Если бы верх был за конституционалистами, было бы тоже самое: они боролись бы с реакционерами и социалистами и точно так же не заботились бы об улучшении положения народа. То же бы было, если бы верх был за республиканцами, как это и было во Франции при Большой и всех последующих революциях, как это происходило и происходит везде. Как только дело решается насилием, насилие не может прекратиться. Насилуемые озлобляются против насилующих и, как только имеют к тому возможность, употребляют все свои силы на борьбу с теми, кто насиловал их. Происходит это потому, что, при решении дела насилием, победа всегда остается не за лучшими людьми, а за более эгоистичными, хитрыми, бессовестными и жестокими. Люди же эгоистичные, бессовестные и жестокие не имеют никаких оснований для того, чтобы отказаться в пользу народа от тех выгод, которые они приобрели и которыми пользуются. Выгоды же, которыми пользуются властвующие, всегда в ущерб народу. Так что мешает освобождению народа от того угнетения и обмана, в которых он находится, никак не то, что нехорошо придумано вперед то или другое устройство общества, а то, что то или другое устройство вводится и поддерживается насилием. И потому естественно казалось бы людям, желающим освобождения народа, заботиться не о придумывании наилучшего устройства жизни освобожденного от порабощения народа, а изыскивать средства избавления народа от того насилия, которое порабощает его.

В чем же состоит то насилие, которое порабощает народ, и кто производит его? Казалось бы очевидно, сто сотни властвующих, правителей и богачей, не могут заставлять большие миллионы рабочих покоряться им, и что если сотни властвуют над миллионами, то насилие, совершаемое над миллионами рабочего народа, совершается не непосредственно кучкой властвующих, а самим народом, который каким то сложными, хитрыми и искусными мерами приводится в то странное положение, при котором чувствует себя вынужденным совершать насилие сам над собой. И потому казалось бы естественно людям, желающим избавления народа от его порабощения, исследовать прежде всего причины этого самоугнетения и постараться устранить их. А между тем горы книг написаны и пишутся Марксами, Жоресами, Каутскими и другими теоретиками о том, каким, по открываемым ими историческим законам, должно быть человеческое общество и как оно должно быть устроено, о том же, как устранить главную, ближайшую, основную причину зла, насилие, совершаемое рабочими самими над собой, не только никто не говорит, но напротив все допускают необходимость того самого насилия, от которого и происходит порабощение рабочего народа.

Так что, как ни странно это сказать, но нельзя не видеть того, что все горы социалистических, политических, экономических сочинений, исполненных эрудиции и ума, в сущности суть не что иное, как только пустые, ни на что не нужные, притом еще и очень вредные писания, отвлекающие человеческую мысль от естественного и разумного пути и направляющие ее на путь искусственный, ложный и губительный. Все эти писания подобны тому, что бы делали люди, у которых не было бы другой земли, кроме земли из под леса, если бы люди эти, вместо того, чтобы корчевать эту землю, занимались бы рассуждениями и спорами о том, какими растениями засеять и засадить эту землю, когда она сама собой по предлагаемому историческому закону, сделается удобной для хлебопашества. Ученые люди придумывают наилучшее будущее устройство жизни людей, порабощенных насилием, старательно обсуживая все подробности будущего устройства и горячо споря друг с другом о том, каким должно быть это будущее устройство, но ни слова не говорят о том насилии, при существовании которого немыслимо никакое будущее устройство общественной жизни, никакое улучшение положения рабочего народа.

Для улучшения положения рабочего народа нужно одно: не рассуждение о будущем устройства, а только освобождение самого себя от того насилия, которое он по воле властвующих производит сам над собой.

Как же освободиться народу от того насилия, которое он, в угоду меньшинству, производит сам над собой? Ответ может быть только один: освободиться от насилия может рабочий народ только тем, что перестанет участвовать в каком бы то ни было насилии, для каких бы то ни было условиях. А как же сделать то, чтобы люди не делали насилий, не участвовали в них для каких бы то ни было целей, при каких бы то ни было условиях? Для этого есть только одно средство: средство это в том, чтобы люди поняли про себя, что они такое, и следствие этого признали бы, что они всегда при каких бы то ни было условиях должны и чего никогда ни при каких условиях не должны делать, в том числе и всякого рода насилия человека над человеком, несовместимого с сознанием человеком своего человеческого достоинства.

Для того ж, чтобы люди поняли, что они такие, и вследствие этого признали бы, что есть дела, которые они всегда должны делать, и такие, какие они никогда ни при каких условиях не должны делать, в том числе и насилие человека над человеком, нужно то самое, что отрицаете и вы и ваши учителя руководители: нужна соответственная времени, т.е. степени умственного развития людей, религия.

Так что избавление рабочего народа от его угнетения и изменение его положения может быть достигнуто никак не проектами наилучшего устройства и еще меньше попытками введения этого устройства насилием, а только одним: тем самым, что отрицается радетелями народа, утверждением и распространением в людях такого религиозного сознания, при котором человек признавал бы невозможность всякого нарушения единства и уважения к ближнему и потому и нравственную невозможность совершения над ближним какого бы то ни было насилия. А такое религиозное сознание, исключающее возможность насилия, казалось бы, легко могло быть усвоено и признано не только христианским, но и всем человечеством нашего времени, если бы не было, с одной стороны, суеверия лжерелигиозного, а с другой еще более вредного суеверия лженаучного.

Вы говорите, что правильно понятый эгоизм это благо всех, что не может вполне наслаждаться своим счастьем человек, если общество страдает, что будущее желательное общество должно быть построено на труде и солидарности всех. Все это совершенно справедливо, но достигается это только религиозным чувством, основа которого есть любовь, а никак не насилием, которое одно мешает установлению такого общества.

Для того же, чтобы народ мог освободиться от того насилия, которое он по воле властвующих производит сам над собой, нужно, чтобы среди народа установилась соответствующая времени религия, признающая одинаковое божественное начало во всех людях и потому не допускающая возможности насилия человека над человеком. О том же, как народ устроится, когда он освободится от насилия, подумает он сам, когда освобождение это совершится, и без помощи ученых профессоров найдет то устройство, которое ему свойственно и нужно. в убийство, нечего далеко ходить. Переполненная... 1854 г. 182 С. Н. Толстому . См. письмо 35. 183 В. П. Толстому . Письмо неизвестно. 184 H. H. Толстой в октябре писал: «Маша...

Толстой Собрание сочинений том 13 Воскресение

Сочинение >> Литература и русский язык

Она, доставая письмо из кармана. – Письмо не запечатано, ... последующих упоминаний «Воскресения» в письмах и дневниках Толстого свидетельствует о его глубокой... , отражало перемену отношения к революционерам самого Толстого . Страшная и трагическая история...

Толстой Собрание сочинений том 14 произведения 1903-

Сочинение >> Литература и русский язык

Хотел отправить письмо в Москву, а письмо еще не написано. Письмо же было... выгодами и духовно обанкротившейся, революционеры , считал Толстой , обладают убежденностью, верой, ... по 1901 г. в Дневнике и письмах Толстого нет ни одного упоминания о «Хаджи Мурате» ...

Толстой Путь жизни

Рассказ >> Литература и русский язык

Всех, то многих революционеров , революционеры уверены, что полезно... уровня подготовки. Дневниковые записи, письма Толстого этого времени, свидетельства мемуаристов дают...), итальянский политический деятель, революционер Маймонид Моисей (1135 1204), еврейский...

Диалог с классиком

Письмо Льву Николаевичу Толстому.

Здравствуйте, уважаемый Лев Николаевич! Я большая поклонница Вашего творчества, но никогда бы не подумала, что когда-нибудь возьмусь писать эти строки. Ведь я человек, который читает немного классических произведений и редко кому-то пишет письма. Но мое желание написать, просто неудержимое, потому что я хочу Вам написать о том, какое место занимаете Вы и Ваше творчество не только в моей жизни, но и в жизни других людей, которые увлекаются Вашими произведениями.

Прежде всего, я бы хотела выразить Вам огромную благодарность, за то, что Вы написали много хороших произведений, которые знают многие люди не только в нашей стране, но и далеко за ее приделами. Вы внесли огромный вклад, как в русскую литературу, так и в мировую, тем самым прославили Россию и, конечно же, себя. Ваше творчество прошло сквозь века, и я уверенна, что оно не утратит свою актуальность через многие годы. Потому что в Ваших произведениях есть ответы на вопросы, которые волнуют каждого человека.
Одним из примеров таких произведений является Ваша самая знаменитая работа «Война и мир». Этот роман-эпопея покорил миллионы людей, а герои этого произведения навсегда остались в сердцах у читателей. Каждый герой этого романа - это человек с невероятной судьбой. Одни счастливы знать, что такое взаимная любовь и быть любимым, а другие познают все ее худшие стороны и проклинают это чувство. Когда я читала этот роман, я погружалась в другой мир. Во времена шикарных нарядов, балов, мужественных поступков, чистой и безграничной любви. На протяжении всего романа нам открываются новые стороны персонажей, их споры друг с другом и внутренние искания самого себя. Вы показали это так ярко, эмоционально и реалистично, что я, читая это произведение, влюблялась, ненавидела, радовалась и переживала вместе с героями. У меня в этом произведении нет именно одного любимого героя, потому что все они разные и необычные, а их проблемы и поступки такие современные, что я могу сказать, что это вечные образы. Взять, например Пьера Безухова. В этом романе описываются его духовные искания, его раздумия о смысле жизни. Разве сейчас люди не задумываться над этим? Конечно же да! Молодёжь точно так же переживает о будущем, пытается найти себя, своё место в жизни, как и несколько веков назад. Они задаются вопросами о любви, как это делала Наташа Ростова, их волнует отношение отцов и детей, как это волновало Андрея Болконского. Именно это делает произведение таким актуальным, знаменитым, а главное - вечным, а Вас - удивительно талантливым писателем, ведь далеко не каждый сможет так описать жизнь, и тем самым помочь разобраться в самом себе. И не смотря на то, что сейчас количество читающих людей значительно уменьшилось, я уверенна, что такие произведения, как «Война и мир», помогут еще не одному поколению найти для себя смысл жизни, научиться глубоко мыслить, понять себя и попытается сделать мир лучше.
С уважением, Ваша почитательница Наташа Мамчич.

Шестнадцатого апреля, почти шесть месяцев после описанного мною дня, отец вошел к нам на верх, во время классов, и объявил, что нынче в ночь мы едем с ним в деревню. Что-то защемило у меня в сердце при этом известии, и мысль моя тотчас же обратилась к матушке. Причиною такого неожиданного отъезда было следующее письмо: «Сейчас только, в десять часов вечера, получила я твое доброе письмо, от 3 апреля, и, по моей всегдашней привычке, отвечаю тотчас же. Федор привез его еще вчера из города, но так как было поздно, он подал его Мими нынче утром. Мими же, под предлогом, что я была нездорова и расстроена, не давала мне его целый день. У меня точно был маленький жар, и, признаться тебе по правде, вот уж четвертый день, что я не так-то здорова и не встаю с постели. Пожалуйста, не пугайся, милый друг: я чувствую себя довольно хорошо и, если Иван Васильевич позволит, завтра думаю встать. В пятницу на прошлой неделе я поехала с детьми кататься; но подле самого выезда на большую дорогу, около того мостика, который всегда наводил на меня ужас, лошади завязли в грязи. День был прекрасный, и мне вздумалось пройтись пешком до большой дороги, покуда вытаскивали коляску. Дойдя до часовни, я очень устала и села отдохнуть, а так как, покуда собирались люди, чтоб вытащить экипаж, прошло около получаса, мне стало холодно, особенно ногам, потому что на мне были ботинки на тонких подошвах и я их промочила. После обеда я почувствовала озноб и жар, но, по заведенному порядку, продолжала ходить, а после чаю села играть с Любочкой в четыре руки. (Ты не узнаешь ее: такие она сделала успехи!) Но представь себе мое удивление, когда я заметила, что не могу счесть такта. Несколько раз я принималась считать, но все в голове у меня решительно путалось, и я чувствовала странный шум в ушах. Я считала: раз, два, три, потом вдруг: восемь, пятнадцать и главное — видела, что вру, и никак не могла поправиться. Наконец Мими пришла мне на помощь и почти насильно уложила в постель. Вот тебе, мой друг, подробный отчет в том, как я занемогла и как сама в том виновата. На другой день у меня был жар довольно сильный и приехал наш добрый, старый Иван Васильич, который до сих пор живет у нас и обещается скоро выпустить меня на свет Божий. Чудесный старик этот Иван Васильич! Когда у меня был жар и бред, он целую ночь, не смыкая глаз, просидел около моей постели, теперь же, так как знает, что я пишу, сидит с девочками в диванной, и мне слышно из спальни, как он им рассказывает немецкие сказки и как они, слушая его, помирают со смеху. La belle Flamande, как ты называешь ее, гостит у меня уже вторую неделю, потому что мать ее уехала куда-то в гости, и своими попечениями доказывает самую искреннюю привязанность. Она поверяет мне все свои сердечные тайны. С ее прекрасным лицом, добрым сердцем и молодостью из нее могла бы выйти во всех отношениях прекрасная девушка, если б она была в хороших руках; но в том обществе, в котором она живет, судя по ее рассказам, она совершенно погибнет. Мне приходило в голову, что, если бы у меня не было так много своих детей, я бы хорошее дело сделала, взяв ее. Любочка сама хотела писать тебе, но изорвала уже третий лист бумаги и говорит: „Я знаю, какой папа насмешник: если сделать хоть одну ошибочку, он всем покажет“. Катенька все так же мила, Мими так же добра и скучна. Теперь поговорим о серьезном: ты мне пишешь, что дела твои идут нехорошо эту зиму и что тебе необходимо будет взять хабаровские деньги. Мне даже странно, что ты спрашиваешь на это моего согласия. Разве то, что принадлежит мне, не принадлежит столько же и тебе? Ты так добр, милый друг, что из страха огорчить меня скрываешь настоящее положение своих дел; но я догадываюсь: верно, ты проиграл очень много, и нисколько, божусь тебе, не огорчаюсь этим; поэтому, если только дело это можно поправить, пожалуйста, много не думай о нем и не мучь себя напрасно. Я привыкла не только не рассчитывать для детей на твой выигрыш, но, извини меня, даже и на все твое состояние. Меня так же мало радует твой выигрыш, как огорчает проигрыш; меня огорчает только твоя несчастная страсть к игре, которая отнимает у меня часть твоей нежной привязанности и заставляет говорить тебе такие горькие истины, как теперь, а Богу известно, как мне это больно! Я не перестаю молить его об одном, чтобы он избавил нас... не от бедности (что бедность?), а от того ужасного положения, когда интересы детей, которые я должна буду защищать, придут в столкновение с нашими. До сих пор Господь исполнял мою молитву: ты не переходил одной черты, после которой мы должны будем или жертвовать состоянием, которое принадлежит уже не нам, а нашим детям, или... и подумать страшно, а ужасное несчастие это всегда угрожает нам. Да, это тяжелый крест, который послал нам обоим Господь! Ты пишешь мне еще о детях и возвращаешься к нашему давнишнему спору: просишь меня согласиться на то, чтобы отдать их в учебное заведение. Ты знаешь мое предубеждение против такого воспитания... Не знаю, милый друг, согласишься ли ты со мною; но, во всяком случае, умоляю тебя, из любви ко мне, дать мне обещание, что, покуда я жива и после моей смерти, если Богу угодно будет разлучить нас, этого никогда не будет. Ты мне пишешь, что тебе необходимо будет съездить в Петербург по нашим делам. Христос с тобой, мой дружок, поезжай и возвращайся поскорее. Нам всем без тебя так скучно! Весна чудо как хороша: балконную дверь уж выставили, дорожка к оранжерее четыре дня тому назад была совершенно суха, персики во всем цвету, кой-где только остался снег, ласточки прилетели, и нынче Любочка принесла мне первые весенние цветы. Доктор говорит, что дня через три я буду совсем здорова и мне можно будет подышать свежим воздухом и погреться на апрельском солнышке. Прощай же, милый друг, не беспокойся, пожалуйста, ни о моей болезни, ни о своем проигрыше; кончай скорей дела и приезжай к нам с детьми на целое лето. Я делаю чудные планы о том, как мы проведем его, и недостает только тебя, чтобы им осуществиться». Следующая часть письма была написана по-французски, связным и неровным почерком, на другом клочке бумаги. Я перевожу его слово в слово:

«Не верь тому, что я писала тебе о моей болезни; никто не подозревает, до какой степени она серьезна. Я одна знаю, что мне больше не вставать с постели. Не теряй ни одной минуты, приезжай сейчас же и привози детей. Может быть, я успею еще раз обнять тебя и благословить их: это мое одно последнее желание. Я знаю, какой ужасный удар наношу тебе; но все равно, рано или поздно, от меня или от других, ты получил бы его; постараемся же с твердостию и надеждою на милосердие Божие перенести это несчастие. Покоримся воле его. Не думай, чтобы то, что я пишу, было бредом больного воображения; напротив, мысли мои чрезвычайно ясны в эту минуту, и я совершенно спокойна. Не утешай же себя напрасно надеждой, что бы это были ложные, неясные предчувствия боязливой души. Нет, я чувствую, я знаю — и знаю потому, что Богу было угодно открыть мне это, — мне осталось жить очень недолго. Кончится ли вместе с жизнию моя любовь к тебе и детям? Я поняла, что это невозможно, Я слишком сильно чувствую в эту минуту, чтобы думать, что то чувство, без которого я не могу понять существования, могло бы когда-нибудь уничтожиться. Душа моя не может существовать без любви к вам; а я знаю, что она будет существовать вечно, уже по одному тому, что такое чувство, как моя любовь, не могло бы возникнуть, если бы оно должно было когда-нибудь прекратиться. Меня не будет с вами; но я твердо уверена, что любовь моя никогда не оставит вас, и эта мысль так отрадна для моего сердца, что я спокойно и без страха ожидаю приближающейся смерти. Я спокойна, и Богу известно, что всегда смотрела и смотрю на смерть как на переход к жизни лучшей; но отчего ж слезы давят меня?.. Зачем лишать детей любимой матери? Зачем наносить тебе такой тяжелый, неожиданный удар? Зачем мне умирать, когда ваша любовь делала для меня жизнь беспредельно счастливою? Да будет Его святая воля. Я не могу писать больше от слез. Может быть, я не увижу тебя. Благодарю же тебя, мой бесценный друг, за все счастие, которым ты окружил меня в этой жизни; я там буду просить Бога, чтобы Он наградил тебя. Прощай, милый друг; помни, что меня не будет, но любовь моя никогда и нигде не оставит тебя. Прощай, Володя, прощай, мой ангел, прощай, Веньямин — мой Николенька. Неужели они когда-нибудь забудут меня?!»

В этом письме была вложена французская записочка Мими следующего содержания: «Печальные предчувствия, о которых она говорит вам, слишком подтвердились словами доктора. Вчера ночью она велела отправить это письмо тотчас на почту. Думая, что она сказала это в бреду, я ждала до сегодняшнего утра и решилась его распечатать. Только что я распечатала, как Наталья Николаевна спросила меня, что я сделала с письмом, и приказала мне сжечь его, если оно не отправлено. Она все говорит о нем и уверяет, что оно должно убить вас. Не откладывайте вашей поездки, если вы хотите видеть этого ангела, покуда еще он не оставил нас. Извините это маранье. Я не спала три ночи. Вы знаете, как я люблю ее!» Наталья Савишна, которая всю ночь 11 апреля провела в спальне матушки, рассказывала мне, что, написав первую часть письма, maman положила его подле себя на столик и започивала. — Я сама, — говорила Наталья Савишна, — признаюсь, задремала на кресле, и чулок вывалился у меня из рук. Только слышу я сквозь сон — часу этак в первом, — что она как будто разговаривает; я открыла глаза, смотрю: она, моя голубушка, сидит на постели, сложила вот этак ручки, а слезы в три ручья так и текут. «Так все кончено?» — только она и сказала и закрыла лицо руками. Я вскочила, стала спрашивать: «Что с вами?» — Ах, Наталья Савишна, если бы вы знали, кого я сейчас видела. Сколько я ни спрашивала, больше она мне ничего не сказала, только приказала подать столик, пописала еще что-то, при себе приказала запечатать письмо и сейчас же отправить. После уж все пошло хуже да хуже. Глядя на хаос, который происходит сейчас в мире и в особенности в Украине, я случайно вспомнил о письме Льва Толстого Синоду, которое было написано 113 лет назад перечел его и просто ужаснулся его абсолютной актуальностью в наше время!!!
Прочтите сами и сделайте выводы...

Лев Николаевич Толстой. Ответ Синоду! Дата написания: 4 апреля 1901 года, г. Москва

Ответ на определение Синода от 20 - 22 февраля и на полученные мной по этому случаю письма.
Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне синода, но постановление это вызвало очень много писем, в которых неизвестные мне корреспонденты - одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить, третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право; и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем несправедливо, и на обращения ко мне моих неизвестных корреспондентов. Постановление синода вообще имеет много недостатков. Оно незаконно или умышленно двусмысленно; оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам.
Оно незаконно или умышленно двусмысленно - потому, что если оно хочет быть отлучением от церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам, по которым может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о том, что тот, кто не верит в церковь и ее догматы, не принадлежит к ней, то это само собой разумеется, и такое заявление не может иметь никакой другой цели, как только ту, чтобы, не будучи в сущности отлучением, оно бы казалось таковым, что собственно и случилось, потому что оно так и 6ыло понято.
Оно произвольно, потому что обвиняет одного меня в неверии во все пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди в России разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его и в разговорах, и в чтении, и в брошюрах и книгах.
Оно неосновательно, потому что главным поводом появления выставляет большое распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне хорошо известно, что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что большинство людей, прочитавших постановление Синода, не имеют ни малейшего понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из получаемых мною писем.
Оно содержит в себе явную неправду, утверждая, что со стороны церкви были сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления, тогда как ничего подобного никогда не было.
Оно представляет из себя то, что на юридическом языке называется клеветой, так как в нем заключаются заведомо несправедливые и клоняющиеся к моему вреду утверждения.
Оно есть, наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах. Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака... анафема ты, старый чорт... проклят будь, пишет один. Другой делает упреки правительству за то, что я не заключен еще в монастырь и наполняет письмо ругательствами. Третий пишет: Если правительство не уберет тебя, - мы сами заставим тебя замолчать; письмо кончается проклятиями. Чтобы уничтожить прохвоста тебя, - пишет четвертый, - у меня найдутся средства... Следуют неприличные ругательства.
Признаки такого же озлобления после постановления Синода я замечаю и при встречах с некоторыми людьми. В самый же день 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал обращенные ко мне слова: Вот дьявол в образе человека, и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня бы избили, как избили, несколько лет тому назад, человека у Пантелеймоновской часовни.
Так что постановление Синода вообще очень нехорошо; то, что в конце постановления сказано, что лица, подписавшие его, молятся, чтобы я стал таким же, как они, не делает его лучше.
Это так вообще, в частностях же постановление это несправедливо в следующем. В постановлении сказано: Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на господа и на Христа его и на святое его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери церкви православной.
То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему.
Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически - я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же - строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения.
Стоит только прочитать требник и проследить за теми обрядами, которые не переставая совершаются православным духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидать, что все эти обряды не что иное как различные приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни. Для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов; для того, чтобы родильница перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания; чтобы был успех в деле или спокойное житье в новом доме, для того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, для того, чтобы путешествие было благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известные приношения произносит священник. (Этот абзац Л. Толстой привел в примечании. - Г. П.).
И я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей, и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.
То же, что сказано, что я посвятил свою литературную деятельность и данный мне от бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и церкви и т. д. и что я в своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых мною так же, как и учениками моими, по всему свету, в особенности же в пределах дорогого отечества нашего, проповедую с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской, - то это несправедливо. Я никогда не заботился о распространении своего учения. Правда, я сам для себя выразил в сочинениях свое понимание учения Христа и не скрывал эти сочинения от людей, желавших с ними познакомиться, но никогда сам не печатал их; говорил же людям о том, как я понимаю учение Христа только тогда, когда меня об этом спрашивали. Таким людям я говорил то, что думаю, и давал, если они у меня были, мои книги.
Потом сказано, что я отвергаю бога, во святой троице славимаго создателя и промыслителя вселенной, отрицаю господа Иисуса Христа, богочеловека, искупителя и спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицаю бессеменное зачатие по человечеству Христа господа и девство до рождества и по рождестве пречистой богородицы. То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, совершенно справедливо. Бога же - духа, бога - любовь, единого бога - начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли бога, выраженной в христианском учении.
Еще сказано: <не признает загробной жизни и мздовоздаяния>. Если разуметь жизнь загробную в смысле пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая - постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, то есть рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.
Сказано также, что я отвергаю все таинства, то это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний евангелия.
В крещении младенцев вижу явное извращение всего того смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство; в совершении таинства брака над людьми, заведомо соединявшимися прежде, и в допущении разводов и в освящении браков разведенных вижу прямое нарушение и смысла, и буквы евангельского учения. В периодическом прощении грехов на исповеди вижу вредный обман, только поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением.
В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах,молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, - прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками (Мф. ХХIII, 8 - 10).
Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что я, ругаясь над самыми священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть глумлению священнейшее из таинств - евхаристию. То, что я не содрогнулся описать просто и объективно то, что священник делает для приготовления этого, так называемого, таинства, то это совершенно справедливо; но то что это, так называемое, таинство есть нечто священное и что описать его просто, как оно делается, есть кощунство, - это совершенно несправедливо. Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку - перегородкой, а не иконостасом, и чашку - чашкой, а не потиром* и т.п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство - в том, что люди, пользуясь всеми возможным средствами обмана и гипнотизации, - уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего вынется такой кусочек то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съел этот кусочек, в того войдет сам бог.
Ведь это ужасно!
Как бы кто ни понимал личность Христа, то учение его, которое уничтожает зло мира и так просто, легко, несомненно дает благо людям, если только они не будут извращать его, это учение все скрыто, все переделано в грубое колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний, проглатывания кусочков и т. п., так что от учения ничего не остается. И если когда какой человек попытается напомнить людям то, что не в этих волхвованиях, не в молебнах, обеднях, свечах, иконах - учение Христа, а в том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не судили, не убивали друг друга, то поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти обманы, и люди эти во всеуслышание, с непостижимой дерзостью говорят в церквах, печатают в книгах, газетах, катехизисах, что Христос, никогда не запрещал клятву (присягу), никогда не запрещал убийство (казни, войны), что учение о непротивлении злу с сатанинской хитростью выдумано врагами Христа.
Ужасно, главное, то, что люди, которым это выгодно, обманывают не только взрослых, но, имея на то власть, и детей, тех самых, про которых Христос говорил, что горе тому, кто их обманет. Ужасно то, что люди эти для своих маленьких выгод делают такое ужасное зло, скрывая от людей истину,
открытую Христом и дающую им благо, которое не уравновешивается и в тысячной доле получаемой ими от того выгодой. Они поступают, как тот разбойник, который убивает целую семью, 5 - 6 человек, чтобы унести старую поддевку и 40 коп. денег. Ему охотно отдали бы всю одежду и все деньги, только бы он не
убивал их. Но он не может поступить иначе. То же и с религиозными обманщиками. Можно бы согласиться в 10 раз лучше, в величайшей роскоши содержать их, только бы они не губили людей своим обманом. Но они не могут поступать иначе. Вот это-то и ужасно. И потому обличать их обманы не только можно, но должно. Если есть что священное, то никак уже не то, что они называют таинством, а именно эта обязанность обличать их религиозный обман, когда видишь его.
Если чувашин мажет своего идола сметаной или сечет его, я могу равнодушно пройти мимо, потому что то, что он делает, он делает во имя чуждого мне своего суеверия и не касается того, что для меня священно; но когда люди как бы много их ни было, как бы старо ни было их суеверие и как бы могущественными они ни были, во имя того бога, которым я живу, и того учения Христа, которое дало жизнь мне и может дать ее всем людям, проповедуют грубое колдовство, не могу этого видеть спокойно. И если я называю по имени то, что они делают, то я делаю только, то что должен, чего не могу не делать, если я верую в бога и христианское учение. Если же они вместо того, чтобы ужаснуться на свое кощунство, называют кощунством обличение их обмана, то это только доказывает силу их обмана и должно только увеличивать усилия людей, верующих в бога и в учение Христа, для того, чтобы уничтожить этот обман, скрывающий от людей истинного бога.
Про Христа, выгнавшего из храма быков, овец и продавцов, должны были говорить, что он кощунствует. Если бы он пришел теперь и увидал то, что делается его именем в церкви, то еще с большим и более законным гневом наверно повыкидал бы все эти ужасные антиминсы, и копья, и кресты, и чаши, и свечи, и иконы, и все то, посредством чего они, колдуя, скрывают от людей бога и его учение.
Так вот что справедливо и что несправедливо в постановлении обо мне Синода. Я действительно не верю в то, во что они говорят, что верят. Но я верю во многое, во что они хотят уверить людей, что я не верю.
Верю я в следующее: верю в бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем. Верю в то, что воля бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека - в исполнении воли бога, воля же его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в евангелии, что в этом весь закон и пророки. Верю в то, что смысл жизни каждого отдельного человека поэтому только в увеличении в себе любви, что это увеличение любви ведет отдельного человека в жизни этой ко все большему и большему благу, дает после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви, и вместе с тем и более всего другого содействует установлению в мире царства божия,
то есть такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собою. Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство: молитва, - не молитва общественная в храмах, прямо запрещенная Христом (Мф.
VI, 5 - 13), а молитва, о6разец которой дан нам Христом, - уединенная, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости только от воли бога.
Оскорбляют, огорчают или соблазняют кого либо, мешают чему-нибудь и кому-нибудь или не нравятся эти мои верования, - я так же мало могу их изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к том богу, от которого исшел. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой - более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что богу ничего, кроме истины, не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла.
Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете, сказал Кольридж **.
Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.
4 апреля 1901 года Лев Толстой *** Москва

* Чаша для приготовления причастия - тела и крови господней при евхаристии. - Г. П.
** Кольридж Сэмюэль Тейлор (1772-1834) - английский поэт, критик. Эту мысль Кольриджа Толстой взял также эпиграфом к Ответу Синоду. - Г. П.
*** Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 34, с. 245-253.

Это письмо с удобным большим шрифтом, я утром положил перед знакомой. Её реакция:
1. Много букофф!!!
2. В истерике - я не буду столько читать!!!
3. Я заставил её читать вслух, первый раз-кое как, угадывая слова, второй раз хорошо, почти не запинаясь.
4. Взяла текст и пошла на балкон и читала молча. Потом попросила сигарету, (не курит лет 30) покурила и сказала: Я начинаю жизнь заново!!!
Ей 50 лет, она успешная и отдала в течение своей жизни церквям деньги достаточные, чтобы построить больницу! О чем ОЧЕНЬ ЖАЛЕЕТ!!!

Церковь распорядилась, что бы изображение Л.Н.Толстого были выбиты на УТЮГАХ!!! чтоб жарился он, да каждый плюнуть мог!!! ((((((((

ЛЕВ И МОСЬКА (басня)
Как Моська лаяла на льва!!! Рычала, рвалась в бой,
Но, лев ее не замечал, и шел себе домой…

Смотрите, царь зверей бежит, есть повод посмеяться,
Коль он боится, как щенок, с простой собакой драться!

Пусть лучше осмеют меня твои друзья собаки,
Чем презирают братья львы, что с вами влез я в драку!

(Смешон слабак, что в мыслях тщится
За счет наш самоутвердиться,
И на чужом горбу заехать в рай…
Внимания на них - не обращай!)

ЛЕВ И МОСЬКИ

24 февраля 1901 года газета «Церковные ведомости» опубликовала решение Синода об отлучении Льва Толстого от Русской православной церкви. Это событие имело эффект разорвавшейся бомбы, расколовшей страну сверху донизу: от царских палат до крестьянских лачуг. Подлинные его последствия в полной мере не осознаны и сегодня.

Отлучение Льва Николаевича от Церкви - вечная болевая точка нашей истории. Потому вечная, что конфликт великого старца с российской властью - прошлой, нынешней и, думается, будущей - непреодолим. Речь идёт не только о не имеющих срока давности расхождениях Толстого с духовенством в фундаментальных вопросах веры. Да, позицию писателя Синод объявил несовместимой с православием. Но православная церковь в России связана тысячелетним браком с государством, её догматы неотделимы от основ державно-имперской идеологии. И с этой точки зрения Толстой был и остаётся государственным преступником.

К 80-м годам XIX века у него вполне созрел тот перелом во взглядах на нравственность, на религию, на общество, который тогда выразился в таких концептуальных сочинениях, как «Исповедь», «В чём моя вера», «Так что же нам делать», а позднее и в изданном за рубежом трактате «Царство божие внутри нас».

Став фигурой планетарного масштаба и авторитета, Толстой катком прошёлся по «скрепам» самодержавия, придавившего собой нищую, отсталую страну. «Патриотизм есть рабство, - заявлял он, например. - Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своём есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых - отречение от человеческого достоинства».

В «Исследовании догматического богословия» Толстой писал о православной Церкви: «Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженных людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженных людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ».

Кстати, кризис официальной Церкви был очевиден даже такому истовому славянофилу, как Иван Аксаков, с горечью констатировавшему: «Наша Церковь представляется теперь какою-то колоссальною канцелярией по образу и подобию государства. Какой преизбыток кощунства в ограде святыни, лицемерия вместо правды, страха вместо любви, растления при внешнем порядке».

Устранить Толстого, вычеркнуть этого титана из российской действительности, тем более на фоне студенческих волнений, режим не мог. На этот момент указал издатель Алексей Суворин: «Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай Второй ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против него своё определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописи и в заграничных газетах. Попробуй кто тронь Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост».

Бытует мнение, что к концу XIX века Толстой из художника превратился в обличителя. Но вот Владимир Набоков считал, что общечеловеческий смысл его творчества не пересекается с политикой: «В сущности, Толстого-мыслителя всегда занимали лишь две темы: Жизнь и Смерть».

«Доколе он не раскается»

Столпы тогдашнего духовенства, известные священники, преподаватели духовных академий полемизировали со взглядами Толстого начиная уже с 1883 года, когда ни одно из его религиозных сочинений не было напечатано даже за границей. Библиография статей и книг, посвящённых «религии» Толстого, насчитывает более двухсот наименований.

Что же касается непосредственно процесса «отлучения», то он занял как бы несколько этапов. Впервые вопрос возник в 1888 году, когда архиепископ Херсонский и Одесский Никанор в письме к философу-идеалисту Николаю Гроту сообщил, что в Синоде готовится проект провозглашения анафемы Толстому. Тогда в список кандидатов на анафему попали среди прочих поэт Константин Фофанов и знаменитый сектант Василий Пашков.

В 1891 году протоирей харьковского собора Буткевич в десятую годовщину царствования императора Александра I, отмечавшуюся 2 марта, произнёс слово «О лжеучении графа Л.Н. Толстого».

В феврале 1892 года разразился скандал в связи с публикацией в английской газете Daily Telegraph запрещённой в России статьи Толстого «О голоде». Выдержки из неё в обратном переводе были помещены в «Московских ведомостях» и сопровождались редакционным комментарием в адрес графа, чьи «письма являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всём мире социального и экономического строя». Скандал дошёл до Александра III, но царь, верный своему обещанию «не прибавлять к славе Толстого мученического венца», приказал не трогать автора статьи.

26 апреля 1896 года обер-прокурор Синода Константин Победоносцев сообщил в послании профессору Московского университета Сергею Рачинскому: «Есть предположение в Синоде объявить его (Толстого. - Г.С.) отлучённым от Церкви во избежание всяких сомнений и недоразумений в народе, который видит и слышит, что вся интеллигенция поклоняется Толстому».

Когда Толстой серьёзно заболел и Победоносцеву доложили о письме московского священника с вопросом, петь ли в храме «со святыми упокой», если граф преставится, обер-прокурор сказал: «Мало ещё шуму около имени Толстого, а ежели теперь запретить служить панихиды и отпевать Толстого, то ведь какая поднимется смута умов, сколько соблазну будет и греха с этой смутой? А по-моему, тут лучше держаться известной поговорки: не тронь...» Иными словами, Победоносцев оставлял решение этого неприятного затянувшегося вопроса исключительно на совести Церкви.

В июне 1900 года скончался престарелый митрополит Иоанникий, первенствующий член Синода. На его место заступил митрополит Санкт-Петербургский Антоний, в миру Александр Вадковский, который в итоге оказался крайним в этой истории. Почётный профессор Оксфордского и Кембриджского университетов, он слыл в церковных и околоцерковных кругах «либералом»...

Но выкрутиться из ситуации с Толстым, остаться в глазах общественности незапятнанным ему было не суждено. В начале февраля 1901-го митрополит Антоний написал Победоносцеву: «Теперь в Синоде все пришли к мысли о необходимости обнародования в «Церковных ведомостях» синодального суждения о графе Толстом. Надо бы поскорее это сделать...» В ответ обер-прокурор собственноручно составил жёсткий, фактически равнявшийся анафеме проект отлучения Льва Николаевича от Церкви. Священники во главе с Антонием этот проект отредактировали, убрали термин «отлучение», заменив его «отпадением».

«И в наши дни Божиим попущением явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой, - говорилось в синодальном Определении. - Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрёкся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и, посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви... Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».

«Что за глупость»

Толстой откликнулся на Определение в апреле 1901 года. Его ответ - это не просто возражение на официальный документ, это сильное и глубокое личное высказывание на тему, которая была для писателя основополагающей, - тему смерти. В отличие от публики, которая смеялась над Определением, рукоплескала Толстому, осыпала букетами его репинский портрет на XXIV передвижной выставке в марте 1901 года, сам Лев Николаевич прекрасно понимал, что поставлено на кон в его споре с Церковью.

«Мои верования, - писал он в ответе, - я так же мало могу изменить, как своё тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть, и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к тому Богу, от Которого изошёл. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой - более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца... Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла».

Толстой напомнил, как он в течение нескольких лет изучал и критически разбирал догматическое богословие, строго следовал всем церковным предписаниям, соблюдая посты и посещая службы. «И я убедился, - резюмировал Толстой, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же - собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения».

В своих духовных исканиях Лев Николаевич был бесконечно одинок, не понят, и эту его личную трагедию остро чувствовала Софья Андреевна. Её не вводила в заблуждение громкая поддержка, оказанная мужу публикой и особенно молодёжью. «Несколько дней продолжается у нас в доме какое-то праздничное настроение, - пишет она в дневнике 6 марта 1901 года, находясь с супругом в Москве. - Посетителей с утра до вечера - целые толпы». И здесь же вспоминает, как в день публикации Определения Толстой вместе с другом семьи, директором Московского торгового банка Александром Дунаевым, шёл по Лубянской площади: «Кто-то, увидав Л.Н., сказал: «Вот он, дьявол в образе человека».

Для правительственных и черносотенных публицистов, горячих голов по всей России Определение Синода стало сигналом к травле. «Тебя давно ждёт виселица», «Смерть на носу», «Покайся, грешник», «Еретиков нужно убивать» - писали Толстому охранители Церкви и престола. Некая Маркова из Москвы прислала в Ясную Поляну посылку с верёвкой и сопроводительной запиской: «Не утруждая правительство, можете сделать сами, нетрудно. Этим доставите благо нашей родине и нашей молодёжи».

Вместе с тем в поддержку Толстого прошли демонстрации в Петербурге, Москве, Киеве, других городах. Рабочие Мальцовских стекольных заводов подарили ему большую стеклянную глыбу с надписью: «Вы разделили участь многих великих людей, идущих впереди своего века, глубокочтимый Лев Николаевич! И раньше их жгли на кострах, гноили в тюрьмах и ссылках. Пусть отлучают Вас, как хотят, фарисеи-«первосвященники». Русские люди всегда будут гордиться, считая Вас великим, дорогим, любимым».

Православный философ Василий Розанов, не оспаривая Определение по существу, заметил, что Синод, как орган бюрократический, неправомочен судить писателя: «Толстой, при полной наличности ужасных и преступных его заблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление, может быть, величайший феномен религиозной русской истории за 19 веков, хотя и искажённый. Но дуб, криво выросший, есть, однако, дуб, и не его судить механически формальному «учреждению».

А вот реакция юрисконсульта кабинета Его Величества Николая Лебедева: «Прочитал сейчас указ Синода о Толстом. Что за глупость... Ведь ясно, что это дело рук Победоносцева и что это он мстит Толстому... Что меня огорчает, так это отсутствие в епископах духа любви и применения истин христианства... Они наряжаются в богатые одежды, упиваются и объедаются, наживают капиталы, будучи монахами, забывают о бедных и нуждающихся...»

Победоносцев же в письме главному редактору «Церковных ведомостей» протоирею Смирнову отметил: «Какая туча озлобления поднялась за Послание!»

Всё просто: люди восприняли случившееся как личную обиду. Кроме того, многим Толстой реально помог. Во время голода 1881-1892 годов он организовывал в Рязанской губернии учреждения, где раздавали дрова, семена и картофель для посева, где земледельцы получали лошадей. Были открыты 187 столовых для десяти тысяч человек. В виде пожертвований удалось собрать почти 150 тысяч рублей.

Министерство внутренних дел России запретило печатать телеграммы и статьи, выражающие сочувствие писателю и осуждающие Определение. Страну наводнили басни и карикатуры, выходившие нелегально или отпечатанные за границей.

До самого смертного часа Толстого Синод не оставлял попыток добиться от своего оппонента хотя бы намёка на примирение. 15 февраля 1902 года Софья Андреевна получила от митрополита Антония письмо, увещевающее её убедить болевшего мужа покаяться и вернуться в лоно Церкви. Узнав об этом, Лев Николаевич вздохнул: «О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды или зла, а что такое церковь: какое может быть примирение с таким неопределённым предметом?»

В ноябре 1910 года он ушёл в неизвестность из яснополянской усадьбы. Четверо суток скитался, порой под проливным дождём. На безвестном полустанке Астапово Рязано-Уральской железной дороги встретил свою последнюю ночь. «Болезнь, чужая койка... Смятение отринутых им церкви и цивилизации... Чёрная мгла в окнах. Морфий, камфара, кислород. Без четверти шесть Гольденвейзер (близкий друг Толстого. - Г.С.) прошепчет в форточку печальную весть, которая к рассвету обежит мир», - писал Леонид Леонов.

Подвести черту хочется словами из статьи публициста Виктора Обнинского, опубликованной тогда в газете «Утро России»: «Чем оправдаемся мы в нашем новом преступлении? Сгубили Пушкина и Лермонтова, лишили рассудка Гоголя, сгноили в каторге Достоевского, выгнали на чужую сторону Тургенева, свалили, наконец, на деревянную лавку захолустной станции 82-летнего Толстого! Наша жизнь - какое-то сплошное нисхождение в бездонную, тусклую яму, на дне коей поджидает нас небытие, духовная смерть».
Георгий Степанов, Эхо планеты, № 7, 2014